Гурам стал лихорадочно вспоминать, какой компромат может быть в доме. Вроде бы чисто… Вот именно — вроде бы. Ведь неизвестно, что вдруг обнаружится в карманах у мальчишек, хотя он всегда категорически запрещал держать в доме что бы то ни было, что могло дать органам повод для подозрения, не говоря уж об аресте. Говорил, приказывал, даже, случалось, наказывал, а, выходит, если верить мудрому Мкртычу, под собственным носом проглядел родного племянничка — с его наркотой вонючей, «колесами», или, черт его знает, чем он там себе башку дурит… Если жив… Кто же из них погиб? Ашотика жалко, если он. А Мишу еще больше…
Мысли перекинулись на Ларису. Не успели убрать, мерзавцы. Впрочем, сам еще больше виноват: не тянуть, не похоть свою тешить надо было, а немедленно убрать, чтоб и следа не осталось. А теперь вся надежда, что успел ей Мкртыч хороший укол сделать. Вряд ли очнется, а если и выживет, в себя придет не скоро. А без нее кто докажет, что он, Гурам, как зеленый мальчишка на бабу кинулся? Спросят, кто мучил! Кто-кто, Гоги, наверно. Все подтвердят. А где этот Гоги? А вон на улице убитый лежит. Гурам видел, как подлец Гоги выхватил пистолет. Зачем?! А потом упал словно подрубленный, бедный мальчик… Но зачем оружие применил, идиот! Когда он упал, Гурам понял: живые так не падают. Покойные так падают, прости его душу и прими Господи… Зато мертвые не могут возражать или оправдываться. Пусть теперь сам полковник перед начальством своим оправдывается: зачем человека угрохал? Пусть он по всяким своим комиссиям походит пока…
В другом беда, до суда далеко, а полковник — вон он, сюда идти хочет. И из его железных лап так просто не вырвешься. Придется все самые дорогие связи подключать. И не нервничать, ошибок не делать. Это полковник ошибки делает, людей стреляет…
Идут… Гурам набрал полную грудь воздуха, резко, со стоном, выдохнул и, сгорбившись, поплелся вниз, волоча ноги, словно бессильный, совсем старый человек, которого пришли обидеть злые, нехорошие люди.
Они встретились возле распахнутой настежь двери. Всяких опасных преступников повидал на своем хоть и не очень долгом, но насыщенном событиями веку Турецкий. Такого же — дряхлого и мирного — видел впервые. Но это оказалось лишь первым впечатлением. Гурам, как ему показалось, пробовал сыграть одновременно сразу нескольких человек, при этом путаясь в их внешних характеристиках. Вот он немощный, худой и длинный старик. А вот вдруг промелькнула в его движениях тигриная пружинная силища. Нарочитая сутулость и одновременно достаточно тренированный разворот плеч. С одной стороны — этакий пенсионер из бывших путевых обходчиков, с простым и даже в чем-то приятным лицом, иссеченным добрыми морщинами. Но туг же в нижней части лица нет-нет да и мелькнет какой-то хищный волчий оскал. Странное лицо, будто скроенное из лиц двух полностью противоположных по характеру людей. И еще одно почти сразу увидел Саша: главным в
Гураме был не дед-сказочник, а все-таки волк. Человек, имеющий два лица, но чего они оба стоили, знали, вероятно, лишь те, кто близко сталкивался с Ованесовым — по словам Никиты, скользким, как угорь, и опасным, словно тигр. И название вспомнил Турецкий, подходящее для этого неведомого зверя: барракуда, да и только…
Гурам, казалось, проявил мало интереса к тем, кто приехал беспокоить его на отдыхе. Просто и по-домашнему пригласил всех пройти в гостиную, сам, покряхтывая, придвинул к огромному полированному круглому столу в центре комнаты несколько глубоких и удобных кресел. Сел сам и медленным гостеприимным жестом предложил присесть остальным.
Переглянувшись с Никитой, Турецкий, не садясь, представился, положил на стол перед хозяином свое служебное удостоверение и ордера на обыск и задержание. Затем представил Емельяненко и остальных членов оперативно-следственной бригады, за исключением судмедэксперта, который, сказал он жестко, в настоящий момент занимается тем, что приводит в чувство жертву похищения и насилия. Там же, закончил он, находится и подполковник Грязнов, которому начальник МУРа лично поручила заниматься делом о похищении человека и лишении его свободы, сопряженное с причинением ему физических страданий.
Гурам почти не реагировал, только изредка вздыхал с глубокой печалью: он будто хотел показать всем своим видом, как бесконечно страдала его нежная и добрая душа. Сидел, низко опустив голову, и лица его не было видно. Но Саша заметил: как по мере его речи напрягалась шея Гурама — совсем не старческая, скорее это была шея племенного быка.
Турецкий говорил спокойно, Ованесов так же мрачно и спокойно слушал — не возмущаясь и не перебивая. Единственный, кто нарушал эту почти идиллическую картину знакомства, был Малахов, который пыхтел и ерзал на стуле — кресла ему не хватило. Но вот Гурам лишь слегка поднял голову в сторону майора, и Малахов тут же сник и затих. Понятые, не садясь на предложенные стулья, застыли возле двери, испуганно глядя на происходящее. Им бы, этой пожилой паре вытесняемых из Нового поселка огородников, кабы не такой случай, до конца дней своих не довелось побывать в подобном доме. «Это ж надо, как богатые-то люди живут! — читалось в их глазах. — А на вид-то такие простые. Что на свете творится!..»
Они уже видели и покойника, накрытого пластиковой накидкой, и несчастную светловолосую красивую женщину, над которой, как сказал им доктор, надругались живущие в этом богатом доме армяне.
Дослушав Турецкого до конца и ознакомившись с ордером, подписанным не кем-нибудь, а замом Генерального прокурора России — ишь, на каком уровне дела нынче делаются! — Гурам обреченно и устало пожал плечами и развел тяжелые, будто натруженные, руки в стороны: мол, против закона какие могут быть возражения? Приехали, значит, вам так надо. Идите и делайте свое дело, тайн в доме нет — смотрите, ищите, пишите…
Вот так примерно прозвучал его негромкий, хрипловатый монолог.
Ребята Емельяненко тем временем собрали в обширной гостиной всю домашнюю обслугу и охрану. И были эти молодцы, за исключением разве лишь одного — пожилого человека неприятной наружности, одетого в простой поношенный костюм, — на удивление схожи и лицами и внешним видом: джинсы и короткие кожаные куртки с многочисленными косыми «молниями», золотые цепочки на шеях и дорогие часы на левых запястьях. И еще — у всех мрачные, ожесточенные взгляды.
— Ну и последнее, — сказал Турецкий. — Прошу всех говорить по-русски. Этот язык вы все хорошо знаете. Переговоры и всяческие советы по-армянски будут немедленно пресекаться, а нарушители изолироваться. Для пользы дела. Все поняли? — И, не дожидаясь ответа, резко заключил: — Значит, согласны. Очень хорошо для начала. Прошу оперативно-следственную бригаду приступить к выполнению своих обязанностей. Ключи от помещений! — Он протянул руку к Гураму.
— Не надо, — презрительно бросил тот, но быстро спохватился и добавил смиренным тоном: — Все открыто. Если что закрыто, скажи — откроем.
Гурам перешел на «ты» — это что-то новое. До последней минуты был на «вы», вежлив. Почему же?
— Попрошу на «вы», — строго заметил Турецкий.
— Извините, — тем же тоном ответил Гурам.
Охранников и обслугу вывели в соседнюю комнату, и следователь, коротко посовещавшись с Турецким, приступил к их личному обыску и допросу, вызывая по одному. Оперативники в сопровождении ребят Емельяненко начали обыск по всему дому. В гостиной остались лишь хозяин, Турецкий, Емельяненко и один из его бойцов для связи.