Убийство в институте Бурденко камнем висело на шее Михаила Ромова. Но с разоблачением тройки убийц — учащихся Высшей юридической школы — в этом безнадежном, казалось бы, деле наметился просвет. Ни один из троих будущих (правда, теперь уже можно сказать, несостоявшихся) юристов не признался относительно того, каким образом они расправились с адвокатом Игорем Лейкиным после неудачи первого покушения. Однако Ромов был все-таки настоящим профессионалом, что бы ни думал Турецкий по его поводу. Фамилии медиков, которые оставались в корпусе института Бурденко в ночь смерти Лейкина, он держал в голове, помнил их, точно заученное в детстве стихотворение. И ему не составило труда вспомнить, что в деле фигурировал некий ассистент Любченко. Фамилия достаточно редкая — это вам не Иванов, или Петров, или Смирнов. Два Любченко на одно уголовное дело? Вряд ли этот факт можно списать на совпадение. Когда путем несложной проверки Михаил Ромов выяснил, что врач Любченко — не москвич, приехал из Санкт-Петербурга, подозрения отвердели до консистенции уверенности. Допрос, можно сказать, назрел…
Но допроса не получилось. Допрос предполагает, что один человек задает вопросы, а другой отвечает на них. Вопросов же по существу дела Михаилу Ромову практически не пришлось задавать. Теперь он имел возможность убедиться, насколько молодой блондин-медик похож на молодого юриста, учившегося в Высшей юридической школе.
— Вы с Виталием братья? — с ходу уточнил Ромов и с удовольствием увидел, как у Анатолия Любченко непроизвольно дернулось правое веко.
— Двоюродные, — скупо ответил Анатолий.
— Вынужден вас огорчить: ваш брат арестован, находится под следствием. Он во всем признался. Расскажете сами, как отключили системы жизнеобеспечения больному Лейкину? Или мне вам рассказать?
Ромов блефовал: он не располагал никакими очевидными для суда доказательствами, что Лейкина убил Анатолий Любченко. Родство с тем, кто покушался убить его в первый раз? Но Виталий мог, воспользовавшись доверием и помощью брата, пробраться на территорию института Бурденко, а там уже довершить свою работу киллера, чтобы заказчик остался доволен. Да, конечно, все данные говорят за то, что посторонних в институте Бурденко в ту ночь не было и быть не могло, но ведь всегда остается какая-то десятитысячная доля шанса, что случилось невозможное… Однако Анатолий Любченко не подвел. Он заговорил — горячо, на редкость связно, так, что Ромов не успел больше вставить ни одного вопроса в этот плотный монолог. Да в вопросах и не было нужды: Анатолий и так рассказывал все, что от него требовалось, и даже более того. Словно рад был возможности поделиться хоть с кем-нибудь подробностями совершенного им убийства, а что с ним сделают после, его давно перестало волновать. Ромов не знал о том, какие мысли и чувства посещали накануне Анатолия Любченко. Если бы знал, возможно, исповедь его предстала бы перед следователем в ином свете…
Анатолий Сергеевич Любченко никогда не поверил бы, если бы ему сказали, что он нарушит клятву Гиппократа. Да еще каким страшным образом! «В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного» — этот закон дошел от Древней Греции до современных людей в белых халатах, чтобы оставаться нерушимым. Врач — это человек, несущий выздоровление, но не смерть… А тут даже не врач вошел в дом больного, чтобы убить его, — в больнице, туда, куда приходят, чтобы выздоравливать, от руки врача прервалась жизнь находившегося в беспомощном состоянии… Мрак, мрак и мрак. Хуже не придумать. Исчадием ада нужно быть, чтобы совершить этот поступок…
Подобные мысли растравляли Анатолия, несмотря на то что он вовсе не считал себя исчадием ада. Более того, он размышлял о своей вине лишь для того, чтобы напомнить той стороне своего «я», которая не желала смириться с совершенным престу… поступком, всего лишь поступком:
«Да, мой поступок противоречит принципам врачебной этики. Я запятнал свой белый халат. Но разве это пятно кто-нибудь увидит? Нет, не увидел и не увидит. Никто не докопается. В медицине многое совершается скрытно: мы, врачи, не любим выносить сор из избы, в противном случае пациенты перестали бы нам доверять. Разве не помню я клинико-анатомической конференции, на которой разбирался случай врача, перелившего больной кровь, несовместимую по резус-фактору? Да, флакон был неправильно маркирован на станции переливания крови, с ее работников никто не снимает ответственности, но врач — согласно инструкции, он был обязан провести пробу на совместимость. В результате того, что он не произвел такое микроскопическое действие, погибла женщина — двадцатитрехлетняя, красивая, беременная, так что фактически он своим бездействием погубил двух человек. Ну и что? Коллеги строго поругали его, но оправдали. Его даже не лишили квалификации. Врач остался врачом и поклялся работать в дальнейшем так, чтобы в уплату за эти две жизни спасти возможно большее число людей.
Я тоже остаюсь врачом. В отличие от того врача я убил не двоих, а одного, и не бездействием, а действием, но разница невелика: оба мы — убийцы в белых халатах. Убийцы, так сказать, на рабочем месте. Ну и что же? У каждого врача есть свое кладбище, и большинство немолодых медиков даже не помнят всех имен, нанесенных на его надгробные плиты. Зато спасенных — больше. Меня утешает то, что я должен был убить этого человека для того, чтобы иметь и дальше возможность спасать других. Зато потом я стану отличным нейрохирургом, и потомство меня оправдает. Но откуда узнает потомство об этом постыдном случае, если я никому ничего не скажу? Ну да, конечно же, как все легко и просто: я никому не скажу, меня никто не вычислит».
Когда эти медицинские доводы не помогали, Анатолий Любченко приводил совсем уже железный аргумент:
«Жизнь за жизнь! Для того чтобы подарить еще один глоток жизни самому близкому для меня человеку, я был вынужден отнять жизнь у чужого, незнакомого. Разве это не все объясняет?»
— Толя, с кем ты там разговариваешь? — донесся из кухни голос жены, и Анатолий испугался: значит, он уже высказывает свои «за» и «против» вслух!
— Ни с кем! — Против воли его голос прозвучал раздраженно. — Так, напеваю себе под нос… А что, нельзя, да?
— Господи, Толя, конечно можно. Но зачем кричать? Ты в последнее время стал какой-то странный. Какой-то раздражительный…
«У меня просто трудный период, — доказывал он себе, загоняя страдание внутрь. — Надо потерпеть, скоро все забудется».
Жена вышла из кухонной двери, вытирая руки о передник, на котором изображена мультяшная желтая корова с куском сыра в передних копытах. У Наташи огромные и влажные коровьи глаза, походка тоже коровья, медлительная — вследствие болей в мышцах, из-за которых она еле держится на ногах.
Скоро еще располнеет, чего доброго, от гормональных препаратов — и сходство станет стопроцентным.
Наташа подошла к мужу, сидящему за письменным столом при свете уютной зеленоватой лампы, обняла его за плечи, прижала его голову к переднику.
— Миленький, Толенька… Я понимаю, это все из-за моей болезни… Не волнуйся, обострение скоро кончится. Но ты так замечательно мне помогаешь, такой чуткий, заботливый, лучше меня следишь за тем, чтобы я вовремя принимала лекарства… Какое все-таки счастье быть замужем за врачом!