А, ну как же! Она еще не легла в ординаторской, куда услал ее доктор, когда к нему приехал симпатичный такой парень, которого Вячеслав Сергеевич называл Додиком, на большой черной машине с четырьмя кольцами на радиаторе.
— «Ауди», — подсказал Яковлев.
— Наверное, — согласилась она. И продолжала.
У них — у Додика с доктором — был громкий разговор в кабинете, даже они вроде бы ссорились немного. Но потом наверняка помирились, а доктор сделал Додику какой-то укол. Собственно, какой, можно и не сомневаться — определенно связанный с наркотиками. Потому что скоро голос того Додика стал много громче, он не говорил, а почти кричал. И речь у них шла о каком-то МЧС. Кто это такой, Варька не знала. А после Додик уехал, Варька сама видела в окно, как он садился в свою черную машину, которая стояла на стоянке рядом с «семеркой» Баранова.
Эту ночь Вячеслав Сергеевич, всю напролет, вот как сейчас они с Володей, провел с ней. И только где-то в шесть утра сказал, что ему надо быстренько съездить домой, чтобы переодеться и взять некоторые документы.
И еще одну фразу она запомнила, но, не разобравшись сквозь сон в ее смысле, переспрашивать так и не стала. Доктор сказал, что она самое дорогое его алиби. Но больше в тот день — это был, совершенно правильно, уже вторник — она Баранова не видела.
Сначала над ней подшучивала старшая медсестра Ольга: что ты натворила с доктором? Ольга знает свое дело, она давно уже с Вячеславом Сергеевичем спит, поэтому ее все и побаиваются в диспансере — ее слово для всех закон. А потом, у нее рука легкая, лучше любой медсестры уколы делает. Она Варьку, кстати, сама и оставила в тот вечер на дежурстве, когда Баранов куда-то умчался после чьего-то телефонного звонка. Варька видела, как он садился в чужую, тоже черную машину, которую по телевизору называют «бумером». На ней же и вернулся вскоре, но какой-то злой или вздернутый, — чтобы встретиться с тем Додиком. Ну а уж позже он и показал ей, где раки зимуют…
Девушка была проста, как дождевая капля — прозрачная и неожиданная.
Словом, уже к обеду, дозвонившись до Вячеслава Сергеевича, Ольга выяснила, что у него под дверью обнаружился такой же, видимо, заряд, как и в доме покойной Артемовой… А через два или три дня, уже ближе к вечеру, Баранов вернулся из прокуратуры, куда его вызывал следователь, очень расстроенный, даже не поздоровался, а позвякал в кабинете какой-то склянкой и снова убежал вниз. Варька посмотрела — на стоянке, возле «семерки» доктора пристроился прежний черный «ауди». Доктор сел к водителю, но вскоре вышел, а машина уехала.
— Это было в котором часу? — насторожился Яковлев. — Припомни поточнее, это очень важно!
— Я ж говорю, во второй половине дня. В полвторого я обедала в кафе напротив, а вскоре прибыл и Вячеслав Сергеевич. Наверное, три-полчетвертого. Темнеть уже начинало.
— И он, вернувшись, ничего не говорил?
— Нет, просидел в кабинете до конца дня, а потом поехал к себе домой.
И, как Варька на него тогда ни смотрела, не отреагировал. Сказал только, что длинный день, мол, закончился, поезжай домой отдыхать.
— А другие, неизвестные тебе, знакомые его приезжали?
— Так у нас же клиентура обширная! Целый день приезжают-уезжают… Всех и не упомнишь. А фамилии их, внесенные в личные карточки, являясь секретными, хранятся под замком. И лазает туда кроме доктора только Ольга, ей разрешено.
— А этот Додик, как ты его назвала, он-то почему запомнился?
— Так ведь я ж говорю: Вячеслав Сергеевич, обычно спокойный и рассудительный, рядом с ним словно сильно нервничал. А потом успокоился. Через два или три дня. Стал, как обычно, педантичный и уверенный в себе.
Ишь какие девушка-то слова знала! Но пришло и ее время — за разговором так и не удалось отдохнуть перед новым рабочим днем. А вечером еще в институт. Однако Володя Яковлев с характерным для молодости равнодушием подумал, что для Варьки подобные испытания наверняка не в новинку, сдюжит и это. Особой какой-то душевной благодарности он к ней тоже не испытывал — доставили друг другу приятное физическое удовольствие, и ладно. Удастся, можно повторить, не удастся, нетрудно ограничиться и уже случившимся, молодость действительно безответственна в этом отношении…
Но вот сведения о Додике и всем остальном, с ним связанном, были чрезвычайно интересны, и в этой истории следовало покопаться поглубже и поподробнее.
Запись была сделана, Володя отключил диктофон, незаметно вытащил его из-под изголовья и предложил одеваться, поскольку конспиративную квартиру, о своем пребывании в которой девушка должна молчать, чтобы не нажить себе крупных неприятностей, даже адрес ее забыть, следовало покинуть еще до того, как жильцы дома отправятся на работу. Значит, либо уходить немедленно, либо только после одиннадцати, когда никто на них не обратит внимания.
Благоразумная девушка задумалась: уж слишком много соблазнов предлагали оставшиеся четыре с половиной часа, но именно благоразумие взяло верх. И она решительно принялась одеваться, на ходу набивая рот бутербродами со всякой вкуснятиной, до которой так и не дошло дело в течение ночи.
Оставался невыясненным последний вопрос. Зачем нужна была подруга Танька, из-за которой пришлось потерять почти половину драгоценного вечера?
Все и тут оказалось до смешного простым.
Варька предложила вариант встречи втроем, та ухватилась за эту идею, но… возможно, что-то случилось, и планы подруги резко изменились. Так что если есть большое желание встретиться снова, а не ограничиться хитро построенным допросом — а Варька-то оказалась куда умнее и наблюдательнее, чем он предполагал! — то можно как-нибудь на днях устроить новую встречу. Втроем оно куда интересней! И забавней! Ну в самом деле, а почему бы и нет? Ох уж эти студентки-вечерницы! Ох медички!..
2
Александр Борисович с видимым интересом рассматривал большие цветные фотографии, сделанные во время траурной церемонии в ритуальном зале Троекуровского кладбища. Два дня назад только похоронили, а — гляди ты! — уже сделали снимки, да какие! Прямо хоть на обложку глянцевого журнала!..
Ева Абрамовна, черноволосая, томная тридцатилетняя женщина крепкого и щедрого от природы телосложения в свою очередь внимательно рассматривала, словно изучала, своего гостя, сидящего боком у накрытого к вечернему чаю стола, с закинутой ногой на ногу. Из-под распахнутого его пиджака взгляд женщины ухватил коричневую кожаную кобуру с торчащим из нее блестящим торцом рукоятки пистолета. И строгий, нахмуренный взгляд Турецкого, и эта вызывающе торчащая рукоятка, без всяких сомнений, указывали на то, что мужчина бывает грозен. Даже очень грозен, когда появляется где-то затаившаяся до поры опасность. Грозен и надежен — вот так, пожалуй, было бы правильнее всего. А если мужчина к тому же и сам высок, строен, широкоплеч и светловолос, как молодой викинг, где уж там устоять обиженному женскому сердцу, приблизившемуся к бальзаковскому рубежу?
И Ева Абрамовна, наблюдая за гостем, испытывала самое неподдельное волнение. Не только потому, что не исполнилось еще и девяти дней, после того как муж оставил ее навсегда, и даже не потому, что в ней вдруг могли проснуться какие-то свойственные всем женщинам слабости. Нет, она просто чувствовала, что ее тянет к этому более старшему, чем она, мужчине, как влечет всякую, обделенную женским счастьем бабу к сильному мужику, до которого так легко, казалось бы, дотянуться рукой.