— Инстинкт, — буркнул Гвоздь.
— Надо же, какие ты слова знаешь! Что, от каждого постового шарахаешься на улице? — насмешливо поинтересовался Грязнов. — Или это только на меня у тебя такая реакция?
— Отстань, начальник. Все одно умирать, а сукой не буду.
— Ты неверно реагируешь. Во-первых, Мефистофель этот, как я понимаю, не кореш твой блатной и на него ваши общаковские законы не распространяются. А во-вторых, не обидно тебе, что дружок твой Халилов тебя сдал, ты страдать будешь, а он, как прежде, жизни радоваться.
— Сука!
— Кто сука? Курить хочешь?
— Здоровье берегу.
— Здоровье, Гвоздь, тебе теперь ни к чему. Тебе бы жизнь поберечь.
— А на хрена мне жизнь без здоровья? Вы мне жизнь все равно не сохраните. Поматросите и бросите.
— А вот это ты зря, договоримся.
— Только не надо мне грузить. Знаем мы ваши обещания. От него никуда не спрячешься, этот везде достанет.
— От кого? От Мефистофеля?
— Угу.
— То есть ты его все-таки знаешь?
— Нет.
— Опять двадцать пять! Слушай: ты нам его называешь, никто, кроме меня и вот его, — Грязнов кивнул на Турецкого, — ничего не узнает. Могила. Меня ты знаешь, а его — я знаю, он не продается. Мы берем твоего Мефистофеля и сажаем его на долгие годы вплоть до высшей меры. Причем на тебя никаких даже намеков: Халилов проболтался, мы помудрили, сам Мефистофель где-то прокололся, и тебе в этой цепочке места нет. Веришь?
— Ладно, предположим, дам я вам наводку на Мефистофеля, только как вы это на Халилова вешать будете? У Халилова с ним вообще никаких контактов не было. А кого, кроме меня, в ментовку тягали? Никого. Значит, тут всей вашей логике конец: только я и есть сука.
— Да что ты причитаешь, как баба в токсикозе! Когда мы его возьмем, ему уже не до тебя будет. Он о своем здоровье беспокоиться начнет. Только, чтобы все у нас вышло гладко, рассказывать тебе придется подробно, с мельчайшими деталями и, главное, все, что знаешь.
— Не знаю я его!
Грязнов сделал вид, что сдался и этот разговор его окончательно утомил. Он достал сигареты, угостил Турецкого, закурил сам и потянулся к кнопке на столе, чтобы вызвать конвоира.
— Ну, шагай в камеру. Прессу тебе доставлять будем оперативно, своевременно. Почитаешь, порадуешься…
Теперь Гвоздь по-настоящему испугался:
— Ты… не понял, начальник. Я ведь в натуре его не знаю.
Грязнов с явной неохотой снял палец с кнопки, как бы демонстрируя, что дает задержанному последний шанс.
— А деньги ты дядины переправлял?
— Нет, деньги его, Мефистофеля, — живо согласился Гвоздь. — Только с ним я никогда не встречался.
— То есть он тебе волны посылал телепатические?
— Кончай, начальник. Он мне звонил, а может, и не он даже, говорил, где и что нужно забрать и куда отправить. Я делал, он мне платил. Все.
— Неужели так-таки никогда и не видел? А как докладывал, как связывался, если вдруг срывалось что-нибудь?
— А никогда ничего не срывалось. Водички дай попить. — Гвоздь жадно осушил стакан воды и без спросу потянулся за сигаретой. — Прижал ты меня начальник, раскололся я, как на духу, все сказал.
— Ну, хоть предположения у тебя были, кто он может быть? — смягчился Грязнов, видя, что Рогозин говорит правду. — Бывший сиделец, нувориш, партиец старой закалки, военный, гэбист — кто?
— Не было у меня никаких предположений, себе дороже вычислять. Я его разъясню, а он меня похоронит.
— Так уж прямо и похоронит? Что, были прецеденты? — недоверчиво переспросил Грязнов.
— Были.
— Ладно, — Грязнов решил зайти с другой стороны, — тут у вас не далее как на прошлой неделе намечалась всероссийская сходка, почему не состоялась?
— А это ты к чему пристегнул начальник? — удивился Гвоздь. Дескать, ладно, с Мефистофелем его прижали, но это ведь еще не значит, что он уже записался в добровольные осведомители и станет исповедоваться по полной схеме.
— Если я правильно понимаю, кто-то вас вежливо предупредил, что готовится грандиозная облава, и, если я опять же правильно понимаю, был это твой же благодетель Мефистофель. Нет?
— Нет. Человек пришел, сказал, что от Пушкина, — нехотя объяснил Рогозин.
Турецкий недоуменно вскинул брови. Но Грязнов воспринял упоминание о солнце русской поэзии совершенно спокойно.
— Но Пушкин — это не Мефистофель?
— Опять не веришь, начальник, — обиделся Гвоздь и потянулся за второй сигаретой, о том, что нужно беречь здоровье, он уже забыл. — Пушкин — это Пушкин, а Мефистофель совсем другое, хотя вполне может такое быть, что Мефистофель его человек.
Турецкому начало казаться, что он слушает разговор двух умалишенных. Скажем, русских литераторов XIX века — Батюшкова и Чаадаева.
— Все-таки строишь предположения?! — поинтересовался Грязнов.
— Отпустил бы ты меня, устал я. Что знал — сказал.
— Совсем отпустить?
— Одиночку хочу прямо у тебя в МУРе. И дело заведи, что якобы я краденой рыжухой банковал. В это… в особо крупных размерах.
— А доказательства?
— Будут тебе доказательства.
— Так ты поэтому и сбежать хотел? Склад золота у тебя в бассейне?
— Лучше я по этапу пойду. Пожить еще хочется.
Грязнов хотел было отпустить Рогозина в камеру, видя, что тот действительно устал и что сегодня от него уже вряд ли удастся чего-то добиться, но Турецкий жестом остановил и, перебравшись к столу, спросил:
— А можно про деньги Мефистофеля поподробнее? Кто и как вам их передавал, что было потом.
Гвоздь смерил его оценивающим взглядом:
— Ты откуда, начальник, будешь, из фининспекции?
— Из Генпрокуратуры России, — вежливо ответил Турецкий.
— Мое дело было маленькое: доставить деньги к самолету, проследить, чтоб погрузили. Дальше в самолете груз сопровождали его люди и принимали за границей тоже. Здесь я забирал бабки каждый раз из разных мест. Иногда в Москве, иногда во Владивостоке, иногда вообще грузили прямо на Украине или в Белоруссии.
— Откуда уходила последняя партия?
— Из Львова.
— А его люди? Все время одни и те же?
— Сначала разные были, а последние два и три раза одни и те же.
— Фамилий конечно не знаете?
— Нет.
— А описать можете?
— Фраера. Может, мусора скурвившиеся…
— Почему вы так решили?