Пуля вошла под левую лопатку. Тело девушки стало медленно сползать вниз.
Подполковник уже знал, что дело прекращено, и Кротков, благосклонно приняв извинения Осетрова, покинул стены следственного изолятора вечером в самом конце рабочего дня. Теперь оставалась только одна проблема – Масленникова. Ему докладывали о ее художествах. Пожалуй, пусть еще пяток дней посидит, а там можно и выпускать, все равно ничего не докажет. Его подчиненные получили строгие инструкции на сей счет. Девушку вернуть домой, помотавшись перед этим часок по городу, чтобы и не догадалась, откуда ее привезли. Дома, в котором ее держали, она снаружи не видела, так что описать его не сможет, из его людей она видела только двоих, и у тех на момент похищения твердое алиби.
Со спокойной совестью он взялся за телефонную трубку. Можно сигналить-докладывать, что на этот раз все прошло без осложнений, а заодно и о том, что имеется кадровое пополнение. И пусть ни Сафронов, ни Горошко даже не догадываются, на кого работали, завязаны они теперь крепко, и их вполне целесообразно использовать вновь.
Он набрал номер заместителя министра внутренних дел, тот был еще на месте. Подполковник коротко отрапортовал:
– Все в порядке. Дело прекращено.
– Без эксцессов? – поинтересовался зам.
– Без.
– Хорошо, – зам дал отбой.
Бойко потянулся в кресле. За окном в желтоватом свете фонарей почти отвесно падали огромные хлопья снега. «А не провести ли мне этот замечательный вечер с не менее замечательной женщиной. Интересно, что она поделывает? Закатиться в ресторан…» Приятные мысли прервал телефонный звонок. Старший группы, обеспечивавшей охрану Кати, угрюмо доложил:
– Андрэй Ильич, девюшка погиб, да?
– Как погибла? От тоски по любимому? – благодушно переспросил подполковник, мысли его все еще были настроены на романтический лад.
– От пули в область сэрдца. Она пачти сбэжал, пришлос выстрелит, целил в конэчность, но нэ папал, да.
У Бойко похолодело внутри.
– Хорошо, я сейчас приеду. – «Черт, новый геморрой! Этого еще не хватало, только ведь отрапортовал…»
Не успел Бойко уйти, как телефон снова затрезвонил. Он с надеждой потянулся к аппарату, может, ошиблись, может, только ранена…
Но это был замминистра.
– Мне только что позвонили. – По голосу было слышно, что он с трудом сдерживает ярость. Бойко затаил дыхание, морально готовясь к разносу за гибель Кати, но его ждал еще больший сюрприз.
– Ты хоть представляешь, кто отец той девки, которую ты… которую твои…
«Еще не знает», – облегченно вздохнул Бойко и тут же снова напрягся.
– Эта твоя Масленникова единственная дочь нашего всенародного Верховного судьи Уткина Ивана Сергеевича. Слышал про такого?
Бойко поперхнулся.
– Так вот, быстренько доставить ее домой, все следы подчистить, людей, которые имели с ней дело, из Москвы вон! И если, не дай бог, Уткин хоть что-нибудь пронюхает, я лично позабочусь, чтобы ты не дожил до пенсии. Все.
Бойко сидел оглоушенный. Как же ему сказать, что он не сможет выполнить приказ, что его вообще уже никто не сможет выполнить?! Наконец, собравшись с духом, он открыл было рот, но в трубке раздались только короткие гудки.
Палыч от удара по голове пистолетом Ваняя получил изрядное сотрясение мозга и несколько дней пребывал в состоянии, напоминающем тяжелое перманентное похмелье, и даже пытался лечиться соответствующим образом – безрезультатно.
Сотрясение мозга весьма неожиданным путем привело к сотрясению его морской души. Тошнило Боцмана немилосердно, он вспомнил первый выход в открытое море после мореходки, свой первый шторм и первый жестокий приступ морской болезни. Воспоминания оказались на удивление приятными, чему трудно было найти вразумительное объяснение. Собственно Палыч не здорово и старался: за ним не водилось склонности к углубленному самоанализу. Будучи натурой романтической, дал себе слово непременно свалить из Москвы и отправиться к морю, если пронесет на этот раз и он не отдаст Богу душу. К моменту освобождения Назарова старик оклемался, с определенным содроганием убедившись, что никто пока в его душе заинтересованности не проявляет. Страх перед неизвестным, благоразумное нежелание сниматься с мертвого якоря и пускаться на старости лет в скитания отчаянно боролись в поврежденной голове Палыча с беспокойной сумасшедшинкой, толкавшей его на рискованный шаг. Но самый больший страх он испытывал от предчувствия результата борьбы двух этих начал. Боцман пошел на хитрость: пытался напиться, чтобы после почувствовать себя старым и больным, давая тем самым дополнительные аргументы благоразумию. Толку от таких ухищрений было мало: напившись, он становился буен, чего давно уже не случалось, а голос разума в нетрезвом виде звучал довольно тихо или вообще почти не звучал. В одну из хмельных ночей с Палычем случился, наконец, кризис. Он собрал свои пожитки, недопитую бутылку в том числе, и решительно двинулся к выходу. У порога Боцман, как водится, остановился, но не затем, чтобы оглянуться назад или присесть на дорожку, он понял, что уйти просто так – недостаточно, нужно уходить с треском, чтоб запомнили надолго. Палыч наполнил ведро растворителем из бочки и разлил, отступая к двери. Затем еще одно – уже на улице, набрал третье, но удлинять дорожку не стал: и так сойдет. Закончив приготовления, он поджег склад и полюбовался стремительно разгорающимся пожаром, стоя совсем близко с ведром растворителя в руке. Через несколько минут заполыхало так, что находиться поблизости стало просто невыносимо. Палыч побежал прочь, соображая, куда выплеснуть ведро, но не соображая, куда идет. А вышел он на дорогу и едва не попал под колеса подъехавшей машины с «пацанами» Кроткова.
«Все, – подумал он, – все, моря я так и не увидел».
– Ты что гонишь, дед? Брось ведро, пожарник долбаный! Отчего загорелось? – Сидевший рядом с водителем открыл дверцу.
Палыч неожиданно для самого себя окатил его из ведра и бросил спичку в салон. Пассажир загорелся абсолютно весь, катался по снегу, громко, визгливо матерясь. Водитель воспламенился только ниже пояса, он проворно сбросил брюки, выхватил из-за пазухи пистолет и выстрелил Палычу прямо в лоб.
Через двадцать секунд склад взлетел на воздух, и всех троих вместе с машиной завалило горящими обломками.
Его освободили, когда уже стемнело. Валил настолько густой снег, что курить на улице было невозможно: приходилось одной рукой делать сигарете «козырек». Ни одной знакомой машины видно не было.
На всякий случай Кротков медленно пошел вдоль стоянки, досадуя, что, скорее всего, придется добираться домой своим ходом, к тому же по такой гнусной погоде. Вдруг за спиной взвизгнула тормозами красная «хонда», за рулем сидела Ракитская.