С л е д о в а т е л ь. Каким ядом вы воспользовались?

К р о т к о в. Секретным.

С л е д о в а т е л ь. Его изготовили ваши сподвижники-химики в секретной лаборатории на чердаке дома No 21 по ул. Заполярной?

К р о т к о в. Да. Из голубиного помета.

С л е д о в а т е л ь. Вы знаете об ответственности за дачу заведомо ложных показаний?

К р о т к о в. Наслышан.

С л е д о в а т е л ь. И вы настаиваете на том, что убили Сенатора?

К р о т к о в. И не только его, еще верховного судью Уткина. Но Уткин и Сенатор – это уже пройденный этап. У «Новой народной воли» длинные руки, и нет покоя адептам богатства и роскоши. Пусть трепещут в каждой точке земного шара.

С л е д о в а т е л ь. Я передам.

К р о т к о в. И некоторых уже настиг кровавый меч народного гнева.

С л е д о в а т е л ь. Огласите, пожалуйста, весь список.

К р о т к о в. Начнем ну хотя бы с Джанни Версачи.

С л е д о в а т е л ь. И… его тоже вы?!

К р о т к о в. Подробностями интересуетесь?

С л е д о в а т е л ь. Лос-Анджелес вне нашей юрисдикции, но если коротко, то давайте. Только правдиво и по существу.

К р о т к о в. Я убил его потому, что ощущал невозможность пребывания в одном объеме физического пространства. Это была рука судьбы. Я поехал в Америку как турист, но истинный «народоволец» остается верным своим убеждениям даже в отпуске. Американские друзья подарили мне галстук от Версачи, а я обменял его у уличного торговца оружием на пистолет.

С л е д о в а т е л ь. Достаточно. Следующий.

К р о т к о в. Следующая. Следующая – принцесса Диана.

С л е д о в а т е л ь. Да, это по-"народовольчески".

К р о т к о в. Она воплощала в себе насквозь лживую идею народной монархии, развращая незакаленное политическое сознание серой обывательской массы и проституируя на народной любви. А ее любовник – кровавый миллиардер и исламский фундаменталист. Наши люди продали его водителю контактные линзы со смещенной оптической осью. Стоило ему немного выпить, и он воспринимал мир совершенно в искаженном виде.

С л е д о в а т е л ь. Почему он не врезался ни во что до туннеля?

К р о т к о в. Это же Франция. Там дороги широкие.

С л е д о в а т е л ь. Расскажите подробно, что вам известно об обстоятельствах смерти гражданина Гнедковского.

К р о т к о в. Значит, вам подробности о жалком и ничтожном Гнедковском дороже правды о народном гневе и отважнейших и достойнейших сынах народа?! Сажайте, сажайте, всех не пересажаете. Ваши репрессии только вербуют в наши ряды новых сторонников. Вы можете изображать всевластие законов, но за порогом вашего кабинета правит коррупция, и потому я вас не боюсь.

Турецкий дочитал стенограмму, чихнул, в сердцах сплюнул на пол и растер ботинком, который промокает изнутри, хотя это и незаметно снаружи.

Когда Кротков «признался» в убийстве Уткина, это на некоторое время могло отвлечь следствие. Но почему он теперь валяет дурака? И почему делает это настолько откровенно? Очевидно, что он пытается выиграть время. Но для кого? Для себя? Вряд ли, маловероятно. Кто-то им манипулирует?

«А может, отвезти гада на следственный эксперимент на свалку и заставить искать кейс?»

И тут в кабинет, не сбрасывая дубленку, ввалился Семен, потрясая в воздухе своей добычей.

– Сан Борисыч! Уф… Как только я по телефону заикнулся вдове Уткина о возможно пропавших дневниках, не зная даже наверняка, существовали ли такие в действительности, она тут же привезла вот это, – Школьников положил ему на стол объемистую книжку в кожаном переплете с замочком и проплыл по кабинету, раскачивая бедрами. «Я, – говорит, – сама впервые увидела эти записи совсем недавно». Но… честно сказать, она здорово осунулась за последние дни и выглядела совершенно разбитой.

– Зачем ты мне это говоришь? – удивился Турецкий. – Женолюб несчастный?

– Понятия не имею, – признался Школьников. – Она говорит, ей приснился такой интересный сон, в котором мы с вами…

– Избавь меня от этого! – зарычал Турецкий.

– Ну хорошо, ладно… А потом, в конце разговора, она заявляет: «Наверное, я тоже в какой-то степени виновата в смерти Ивана Сергеевича… Но вы вначале должны прочесть дневник. Если у вас будут вопросы… потом, дескать, пожалуйста, милости прошу!» – Школьников, устав имитировать женскую походку, плюхнулся в кресло и снова задремал.

– Только не это! – буквально взвыл Турецкий. – Почему все так стремятся взвалить убийство Уткина на себя?!…Слава богу, что мы не успели перелопатить весь мусор под тем дурацким дубом на свалке.

ТУРЕЦКИЙ 27 февраля, вечер

Турецкий изучал дневник Уткина. Никаких откровений, способных помочь следствию, окончательно зашедшему в тупик, он в себе как будто не таил. Заподозрить поэтому Наталью Уткину в его намеренном сокрытии было проблематично. Страницы в нем тоже все как будто были на месте.

Дневник начинался пятнадцать лет назад, как можно было догадаться – событиями в Бауманском суде, хотя и не содержал описания конкретных фактов. Здесь были мысли, иногда бессвязные, о жизни, о себе, о дочери. Уткин обращался к дневнику довольно редко, и порой за неделю, а то и месяц появлялось две-три фразы, написанные четким, несколько скругленным почерком. Немудрено было разглядеть, что с весны 1997 года характер записей изменился, автор, обуреваемый сомнениями, пытался выстроить на бумаге логические формулы долга и чести, переосмысливая и пережевывая моральные императивы. Почему-то запомнилась одна фраза: «Сущность моего дневника многого стоит…»

– Александр Борисович, – в кабинет заглянула секретарша, – я сделала бутерброды, и… что вы будете, кофе, чай? – Изида Сигизмундовна забрала пепельницу, полную окурков, и по дороге к мусорной корзине открыла форточку. – Какая у вас тетрадь красивая, – она заметила на столе дневник покойного Уткина. – Она ведь с замочком, верно? Я когда-то подарила такую своей сестре. С замочком и секретом. Так чай или кофе?

– Это не моя, – машинально ответил Турецкий. – И какой же в ней секрет?

– Но она же у вас открыта, значит, вы уже сами видели. Так чай или кофе?

– Я вас не понимаю, – не в первый раз признался Турецкий, чувствуя нарастающее беспокойство.

– Тут под корешком есть такой маленький симпатичный потайной карманчик. Но когда книжка закрыта, его как бы и нет, он открывается одновременно с замком.

– Черт, – сказал Турецкий, нервно нашаривая в ящике стола перочинный нож. – У меня не было ключа, и я ее просто взломал. Ну-ка, подержите вот здесь…

После нескольких минут раскурочивания замка удалось организовать зазор в корешке, он был только с верхней стороны, а нижняя служила как бы дном кармана. Турецкий засунул в отверстие два пальца и вытащил свернутую в трубочку тонкую тетрадь. Затем он всунул туда карандаш, но больше ничего не нашел. Тогда он перевернул книжку и потряс. Из корешка на стол выпала какая-то монета. Турецкий и Изида Сигизмундовна с изумлением воззрились на нее. «Сущность моего дневника многого стоит…»