— Спасибо. — Лиза опустила глаза. — Я тебе теперь, конечно, отдам все. А ты поступай, как диктует твоя совесть. Хочешь — читай, не хочешь… Но я бы не хотела, чтобы эти записи фигурировали в следственном деле. Чужие глаза…
— Ты — умница. Какие у тебя самой на сегодня планы?
— Надо провести редколлегию по мартовскому номеру. Но это будет не очень долго. Если, конечно, у наших обиженных писателей не возникнет желания обменяться слезными жалобами.
— Ты и писателей печатаешь?
— Это литературно-критический журнал. Тираж крохотный. Едва выживаем. Писательская община в Германии главным образом помогает. Наши, уехавшие туда и имеющие средства. А!.. Но когда тебе надо будет уйти, возьмешь мои запасные ключи… Или… — она с улыбкой взглянула на него, — у тебя свои методы?
— Это ж не я, это крупный специалист трудился. Около трех минут. А опытный жулик с набором отмычек за пять справится. Ты подумай и поставь сигнализацию. Если, конечно, есть, за что бояться.
— Бояться я могу только за собственную жизнь. Но для этого совсем не надо запираться в квартире. Машины бегают, кирпичи на головы падают, налоговая инспекция за горло держит… много способов.
— Вернемся к баранам? А то что-то тебя на элегию потянуло.
— Ты хочешь есть? Разогреть пиццу?
— Нет уж, если я останусь, то придется соорудить что-нибудь повкуснее.
— Тебе не понравилась моя пицца?!
— Не твоя — магазинная. Я посмотрю, как сложится со временем, и попробую сам что-нибудь путное сочинить. Женщинам, предпочитающим холостяцкую жизнь, кухня, как правило, противопоказана. За исключением салатов, где они просто режут все, что есть в холодильнике, и заливают майонезом. Не так?
— Боже мой, какой нахал! — она с ужасом прижала ладони к щекам. — И я его…
— Да-да, ты — меня, не возражаю. Но расскажи мне про эту твою знакомую. Едой мы потом займемся…
Ирина Косенкова была соседкой семейства Пастушковых по лестничной площадке. Она была старше Лизы на пять лет, и, значит, сегодня ей было сорок три года. Столько же, сколько и Турецкому. Но в отличие от него она не заканчивала юрфаков, не гонялась за преступниками, а вела до поры до времени самый благопристойный образ жизни. Папа — Василий Петрович — был неприметным работником советской торговли. И эта неприметность позволяла ему за всю его торговую биографию ни разу не быть обвиненным в нарушении даже самого незначительного из великого множества положений и законов. Как это у него получалось — отдельный разговор. Если в том возникнет когда-нибудь нужда.
Мама — Этель Абрамовна — была, во-первых, красавица. А во-вторых, художница, предпочитающая абстрактную живопись всем иным видам и жанрам изобразительного искусства. Ее страсть не приносила никаких дивидендов, если таковыми не считать постоянные неприятности с властями. Началось все это еще при недоброй памяти Романове, который, как государь император, понимал решительно во всем. Как, впрочем, и другие его соратники по партийной верхушке, занимавшие самые высокие посты в государстве. Все знать обо всем — это была отличительная черта советского руководства. И очень плохо было тому, кто позволял себе в этом усомниться. Василий Петрович никогда не сомневался, чего совсем нельзя было сказать о его супруге. Этель же не только сомневалась, она еще и воевала! Она пыталась известными ей способами доказывать, что реализм, во всех его проявлениях, есть удел тупоголовых чиновников и не менее примитивной публики, не желающей дать себе труд поразмыслить над глубочайшими, космическими причинами, двигающими рукой художника-абстракциониста.
Одним, кстати говоря, таким посланцем из космоса, горячим единомышленником ураганной Этели был Гоша Черкезов — недоучившийся архитектор, худющий, с длинными руками-граблями и взволнованно воспаленными глазами, который и требовал от входившей в женскую стать Ирининой соседки полностью отдаться во власть его видения и фантазии. Леонардо да Винчи он уважал как ученого, мыслителя, но категорически отвергал его живописные опусы. У Гоши был свой путь в будущее, он его четко представлял, однако соседка — полненькая краснощекая девушка с чистым лбом и такими же мыслями — так и не решилась составить ему компанию на этой скользкой для нее дорожке…
Ирка, наблюдая за всем этим, хохотала. Она была достаточно трезвой девицей, занималась с учителями музыки и пения, немного рисовала, бегала в кружок в ледовый дворец, хорошо плавала, была прекрасно сложена и рано научилась понимать подоплеку многозначительных мужских взглядов, провожающих ее стройную и очень спортивную фигуру.
Где и чему она училась, Лиза не знала. Наверное, что-нибудь этакое, возвышенное. Не может такая девушка стремиться стать бухгалтером… Конечно, другие времена, свои нравы и цели! Но вращалась она, скорее всего, в достаточно высоких кругах. Случалось, приезжала за полночь на большой черной машине, каких во всем городе было наверняка не больше десятка. Отец сперва нервничал, потом смирился: главное — его никто не трогал. Мать же занималась исключительно собой и своим творчеством.
Похоже, что Ирина унаследовала от матери ее яркую красоту, а от отца — спокойную рассудительность, граничащую с несколько циничным равнодушием.
Гром грянул среди ясного неба. В «Ленинградской правде» появилась разгромная статья по поводу выставки произведений современной живописи. Этель тщательно и долго готовилась к ней, собираясь экспонировать десяток полотен, которые должны были продемонстрировать миру восход ярчайшей звезды — даром что почти Этуаль! Но, во-первых, сволочи из отборочной комиссии зарубили лучшие, оставив только две работы, а во-вторых, что оказалось поистине смертельным ударом, в той статье было походя замечено, что два полотна художницы — это слово было оскорбительно взято в кавычки — представляют собой не более чем бред сумасшедшего.
Разгневанная Этель дала сногсшибательное интервью корреспонденту Би-би-си о том, кто и как командует в «колыбели» Революции вкусами одуревшего от голода быдла. В Ленинграде в ту пору как раз сложилась очередная напряженка с продовольствием.
Василия Петровича вызвали в Управление Комитета госбезопасности и предложили во избежание иных, более тяжелых последствий раскованных действий супруги выбор. Но Этель оказалась не так проста, как казалось гэбистам. Она уже сумела списаться со своими родственниками, давно, еще с шестидесятых годов, обосновавшимися в Соединенных Штатах, и сообщила властям о своем непреклонном решении выехать из Союза, где ее творчество и образ художественного мышления предаются остракизму.
Странно, но власти почему-то охотно пошли на такой вариант, убедив бунтарку, что исключительно для ее же пользы ей не стоит в дальнейшем поносить свою родину. Хочешь жить — живи там, но держи себя в рамках лояльности, большего от тебя и не требуется. К нелояльным же, известно, отношение иное.
Они выехали в Америку на ПМЖ, то есть на постоянное место жительства, в конце семьдесят девятого года. Ирине шел в ту пору двадцать четвертый год…