Следствие велось по всем правилам жанра: с очными ставками, перекрестными допросами, с размахиванием «кнутом» и с приторным подслащением «пряника». Класс держался, как единый партизанский организм на пытке. Но вне зависимости от результатов «допросов» «наверху» — а самым верхним верхом в этом деле были дирекция и парторганизация школы, которые пуще смерти боялись, что происшествие получит широкую огласку и тогда уже им придется отчитываться на таком «верху», что собственных голов не сносить, — хоть и бездоказательно, но начали делать определенные выводы. Всегда и во все времена в любом школьном коллективе существовал свой шут, паяц, клоун, тот, кто своими язвительными или дурацкими репликами вызывал взрывы смеха в классе, нарушал «нормальное течение учебного процесса», раздражал всех учителей — особенно самых скучных, занудных и ненаходчивых — как самим своим присутствием, так и непредсказуемостью неожиданных выходок и выкрутасов. В классе Георгия таким вечным нарушителем спокойствия был Костик Шлыков. И если старые педагогические «зубры» еще осмеливались вступать с Костиком в острые перепалки — ну в крайнем случае «доведет до ручки» — всегда можно выгнать с урока, — то молодые учителки просто-таки уливались от Котика слезами. Именно Котяра и был избран доморощенными следователями на роль «козла отпущения», тем более что выходка с цветочком была вполне даже в его духе. Георгий мучительно переживал создавшуюся ситуацию. Котик — а он был среди тех двух-трех одноклассников, которые присутствовали при процедуре посвящения Никиты Сергеевича в ранг «рыцаря гвоздики», — его не выдает, сознательно обрекая себя на все мыслимые и немыслимые кары, вплоть до пожизненного «волчьего» билета, а он, Георгий… Выходит, что он своим молчанием вроде как бы «закладывает» товарища? Нарастающее напряжение, моральные терзания разрешились очень просто: пленум ЦК КПСС, «волюнтаристская политика», «тенденции к установлению собственного культа личности»… Пора на пенсию, бывший дорогой Никита Сергеевич! «Цветочное дело», естественно, закрылось. Дырявый портрет отправился на склад — а скорее всего, и вообще на помойку, — а на освободившемся ржавом штырьке уютно обустроился будущий главный полководец Великой Отечественной войны полковник Брежнев.
Так, с «цветочком» более-менее что-то понятно. Об источнике «утечки информации» ничего не известно, но сама по себе утечка вполне возможна, учитывая, сколь много людей было в курсе инцидента. А вот «крыша»… Она с цветочной эпопеей никак не состыковывалась.
Устройство «летнего бара» на крышах было изобретением друзей-музыкантов; определенно общение с этими остроумными, раскованными и безусловно незаурядными парнями было одним из лучших периодов в жизни.
В весенне-летние месяцы вся волгоградская молодежь «ходила» по местному бродвею, короткому отрезку Аллеи Героев от проспекта Ленина до тех самых интернациональных селянок, возле которых Георгий когда-то получил солнечный удар. Ну, разумеется, прежде чем достойно и с настроением «ходить», надо было несколько «подзаправиться», а иначе было скучно и неинтересно. В Центральном гастрономе закупалось определенное количество спиртного, весьма умеренное, впрочем; если позволяли финансы — устраивался роскошный пир с портвейном «Агдам», нет — так любое пойло подешевле сходило, там же закупались бутерброды, да не какие-нибудь старые и лежалые, а нарезанный заботливой тетенькой тут же, при тебе, свежачок.
Дальше — проще простого. В каких именно подъездах в дверях на крышу были выломаны замки — знали наизусть. Прихватив в ближайшем автомате пару стаканов — Георгий считался педантом и аккуратистом, он всегда настаивал на неукоснительном возврате после пиршества использованного имущества на место: «Мужики, нехорошо, ведь и еще кому-нибудь может понадобиться, а их уже и в помине нет!» — на лифте возносились на последний этаж, пробирались на крышу, раскладывали на плоском парапете вожделенную выпивку и закуску — и вот уже можно было если и не с уровня птичьего полета, то хотя бы с высоты неонового призыва «Летайте самолетами Аэрофлота» любоваться великолепной, сияющей огнями панорамой города. Чем тебе не вид на Босфор? Но кто же мог… Стоп! А вот Котик-то и мог! Он — единственный из всех одноклассников, кого как-то случайно — так получилось — прихватил с собой Георгий на одну из крышных пирушек. Выходит, что Котик, именно Котик, разыгрывая из себя несчастного, обиженного, терроризируемого, почти уничтоженного, в то же самое время просто-напросто «стучал».
Так Георгий Жаворонков провел свое первое профессиональное аналитическое расследование. Сколько их было в дальнейшем — никакому учету не подлежит. Выводы? А какие выводы? Кому это интересно через столько-то лет? Одноклассники разбрелись кто куда, друзья-музыканты совершенствуют свое мастерство в ближних и дальних консерваториях, Котик, насколько известно, тянет армейскую лямку где-то на Дальнем Востоке, а Георгий… А Георгию все чаще и чаще случалось общаться со своим «духовным наставником», с «Юрием Сергеевичем», неизменно вежливым, внимательным и вроде как не очень навязчивым.
На второй-третьей встрече Георгий был удостоен «высокой» чести — вероятно, это являлось одним из этапов постепенного окончательного приобщения к «своим» — «Юрий Сергеевич» счел возможным раскрыть Георгию свой «псевдоним» (впрочем, учитывая специфику его деятельности, интеллигентский литературно-театральный эвфемизм «псевдоним» вряд ли был уместен; правильнее было бы использовать определение «конспиративная кличка», а то и того проще — «кликуха»). Но как бы там ни было, теперь Георгий знал, что его идейного наставника по-настоящему (если, конечно, это действительно было «по-настоящему») зовут товарищ майор Андрей Васильевич Завалишин.
Вспоминая задним числом и с высоты уже своего собственного огромного опыта службы в рядах ордена коммунистических «рыцарей без страха и упрека» ту кропотливую и дотошную работу, которую проводил с ним майор Завалишин, генерал Жаворонков не мог не отдать должного специфическому, можно сказать, интеллигентному вербовочному мастерству майора. Традиционные приемы предполагали «захват» на чем-то «жареном», скручивание по рукам и ногам с перспективой «отключения кислорода» на всю оставшуюся жизнь. Кое-какие «жареные» или хотя бы «полужареные» факты Георгий своему майору конечно же подкидывал. И все-таки встречи с Завалишиным — не слишком частые, раз в месяц-полтора — скорее напоминали дружеские посиделки. Кстати, в «святая святых» — местную «Лубянку» — майор Георгия никогда не вызывал. Их встречи происходили либо в институтском комитете комсомола, либо в 417-м номере гостиницы «Интурист», своеобразном для гостиницы номере, в котором отсутствовал главный атрибут гостиничной меблировки — кровать. (Первый визит в гостиницу ознаменовался столкновением с величественным, просто-таки маршальского вида швейцаром: «Куд-да?! У нас только для иностранцев!» Но, услышав цифру 417, блистательный страж высоченных, добротного дерева дверей «сугубо для иностранцев» только что не собственным языком вылизал Георгию дорогу к лифту.) Неоднократно Георгий заполнял какие-то анкеты, уточнял и переписывал собственную биографию, давал какие-то не совсем понятного содержания подписки… Но большая часть времени уходила просто на разговоры: о том о сем, вроде бы ни о чем конкретном, более всего — о самом Георгии, о его семье, вскользь — о настроениях в студенческой среде, но без малейшего намека на то, что о каких-то услышанных «сомнительных» высказываниях и репликах необходимо докладывать товарищу майору. И вдруг в один прекрасный день вместо доброжелательной и всепонимающей улыбки старшего товарища Георгия встретил холодный колючий взгляд немигающих глаз.