Собственно, тут-то лишь я ее и заметил. Покуда над ней смеялись, я не особо реагировал и даже сам иногда посмеивался вместе со всеми. А вот когда начали бить, мне внезапно стало ее жалко. Нет, не то чтоб она мне понравилась — вовсе нет. И какого-то обостренного чувства справедливости у меня тоже нет и никогда не было. Просто мне стало ее безотчетно жалко — и я подошел к главарю по прозвищу Коляныч и двинул ему по роже. Завязалась драка, из которой я вышел победителем, и к Наташе как-то резко перестали приставать; она как бы перешла под мою защиту. В классе меня не особенно-то любили, потому что я ни с кем не дружил и не общался. Но и связываться не хотели, поскольку я всегда был очень силен физически.
Думаю, тогда-то Наташа и влюбилась в меня — сначала это было, конечно, просто чувство благодарности, но потом оно перешло, как это часто бывает, в нечто большее — к моему немалому удивлению. Мне-то ведь она была не нужна — ни сама она, ни ее дружба, ни ее любовь; то, что я ее тогда защитил, был просто спонтанный минутный порыв, и впоследствии я сделал все возможное, чтоб как-то отдалиться, отделаться от нее… но все тщетно! Девчонка эта прилипла ко мне, как лейкопластырь… нехорошо, наверное, говорить так о своей девушке, тем более что, кроме нее, у меня в этом мире не осталось ничего и никого… но тогда именно так оно и было. И химией-то она увлеклась только для того, чтоб побольше времени проводить в моем обществе, стала ходить после уроков вместе со мной на факультативные занятия с Горбушкой, то есть с Диной Леонидовной. Парадокс в том, что это именно она сделала химию своей профессией, а я так и остался простым сапером.
Постепенно отношение в классе к Наташе как-то выровнялось — не думаю, что это произошло благодаря мне. Скорее, дело тут в том, что девочкой она была доброй, незаносчивой, компанейской. А еще она как-то незаметно превратилась из смешной девчушки с конопушками в стройную красавицу с пышной огненной шевелюрой — и вот тут-то мужская часть нашего класса всполошилась; но девушка была занята только и исключительно мною, и ее ровно так же не интересовали все остальные, как она сама не интересовала меня.
… И вот как-то так случилось, что мы стали вместе спать. В первый раз это произошло, когда нам обоим было по шестнадцать лет, произошло само собой и практически случайно. Наш класс собрался на очередную вечеринку, в тот раз — по случаю дня рождения Пашки-художника. Обычно я игнорировал подобные мероприятия, но как раз Пашку-художника мне обижать не хотелось, он был веселый и незлобивый, к тому же несколько раз помогал мне — он действительно очень хорошо рисовал — в изготовлении пособий для городской олимпиады по химии.
Вечеринка была довольно скучной, нудной, по крайней мере, мне она показалась именно такой. Сначала еда, потом танцы-обжиманцы, ну и, конечно, выпивка на всем протяжении и безо всякой меры. Ближе к концу обстановка накалилась — возраст-то молодой, горячий! Несколько парочек уже разбрелись целоваться по темным углам, кто-то пытался клеиться к Наташе, она была, как всегда, совершенно индифферентна. Остальные, возбужденные до предела, накачивались спиртным, курили и болтали всякую чушь. Как я понимаю теперь, общая атмосфера повлияла и на меня. Но тогда я просто почувствовал, что мне все смертельно надоело, и я сказал, что ухожу. Собственно, говорить это было особо некому, так как гостеприимный хозяин уже давно и мирно дремал лицом в салате.
Наташа оживилась: «Вот ты-то меня и проводишь!»
Мы вышли на улицу, и почему-то скоро оказалось, что идем в обнимку; наверное, на нас обоих подействовало выпитое. Потом мы начали целоваться. Дальше все шло уже помимо нашего контроля, и очень скоро мы оказались в постели, у меня дома. Папа был тогда в командировке, а мать… тоже где-то отсутствовала, — наверное, ночевала у одного из своих любовников.
И вот оно свершилось! В первый раз все произошло ужасно неловко и нелепо. Мы оба были друг у друга первыми, ничего не умели, тыкались друг в друга на ощупь, как слепые котята, и особого удовольствия не испытали. Странно, что у нас вообще что-то там получилось; но величием момента мы оба прониклись тогда — в наш первый раз.
Дальше был второй, третий, четвертый. Наш роман продолжался в общей сложности несколько лет. Поначалу мне просто нравилось спать с Наташей; при всей своей нелюдимости и необщительности, я вырос нормальным, здоровым парнем, с нормальными для моих шестнадцати лет, здоровыми мужскими инстинктами. А к Наташе я в известном смысле уже привык (недаром же она три года старательно навязывала мне свое общество), она меня не раздражала. Так что мне приятнее было делать это с ней, нежели с какой-то чужой, незнакомой девкой.
А потом со мною произошло нечто странное: я влюбился. Произошло это постепенно: как-то незаметно я стал все сильнее привязываться к Наташе, меня подкупала ее неизменная доброта, уживчивость, неконфликтность. Ее какая-то… солнечность, что ли. Мне стало недоставать ее, когда мы были не вместе; и вот наконец выяснилось, что я без нее — как бы уже и не я.
К этому моменту мы давно закончили школу, учились в разных институтах.
И тут совершенно неожиданно Наташа забеременела — как это произошло, я не понимаю, вроде мы соблюдали все, что нужно соблюдать. И сразу, как только это обнаружилось, я совершенно ясно понял, что хочу жениться на Наташе и вместе с ней растить наше маленькое смешное продолжение — я конечно же был уверен, что это обязан быть сын. Я уже рисовал себе различные картины нашей совместной жизни — втроем, и каждая следущая картина была трогательнее и умилительнее предыдущей.
Каким же шоком явилось для меня, что моя жена, как я уже мысленно, предвосхищая события, называл ее, была абсолютно другого мнения.
— Не надо идти на поводу у обстоятельств. Нам хорошо вместе, верно? Если нам и дальше будет хорошо — то мы и будем с тобой вместе, а ежели повезет — так всю жизнь. Но ребенка надо планировать и производить на свет тогда, когда мы это решим, а не тогда, когда за нас это решит злой рок или там добрый случай.
— Но послушай, Наташа, если уж так получилось…
— Что значит «получилось»? Ну мало ли что там получилось, ну всякое бывает, ну не убереглись — что же теперь, из-за этого все будущее себе коверкать? Ты учишься, я учусь, нам еще даже двадцать не стукнуло, мы ничего в этой жизни не добились, и вдруг — бац! Пеленки-распашонки, вся жизнь резко подчиняется маленькому существу, невозможно ничего сделать, ничего достигнуть. Ну ты, отец, еще туда-сюда, институт-то хотя бы закончишь, хотя и тебя тоже этот якорь будет к земле прижимать. А для меня, матери, это тупик, понимаешь, тупик! Жизнь заканчивается кухней, это тупик, конец!
Я был в ужасе. Неожиданно с небес свалившееся розовое счастье рассыпалось на глазах. Покладистая, сговорчивая Наташа неожиданно выказала редкую строптивость.
— Так что же ты предлагаешь?
— Ну что, что… сделаю аборт, что ты, маленький, что ли?
— А вдруг ты не сможешь больше иметь детей?
— Что за чепуха, где ты этого начитался? Миллионы женщин делают это и потом преспокойно и благополучненько себе рожают — и хоть бы хны!