То ли сказывалось ранение, некоторый застой крови в чреслах, то ли его кавказский темперамент, но уже сам вид этой молодой, здоровой девчушки необыкновенно волновал его, пробуждал в нем желание. Конечно, он держал себя в руках, но от легкого трепа, от подшучиваний удержаться не мог. То он просил ее посидеть у постели, не убегать, то просил рассказать о себе, и девчонка охотно ему рассказывала про свою семью – семья была бедная, рабочая; рассказывала про своего парня – «такой дурак!» – и особенно много про бабку. Оказывается, бабка у Вари по матери была гречанка – вот откуда у нее такие черные вьющиеся волосы. Рассказывала, что она только этим летом кончила училище и теперь мечтает поступить в институт, хочет стать стоматологом – стоматологи много получают. «Хоть нажрусь досыта, верно?» Но все эти беседы и его подшучивания ничего в их отношениях не меняли. Она разговаривала с ним, наверно, как разговаривала и с отцом – снисходительно, невнимательно к ответам, как разговаривают с человеком много старше и не имеющим никакого сексуального окраса. Георгия же Андреевича совсем не отечески интересовали и ее кудряшки, и высокая молодая грудь, и особенно просвечивающие сквозь ее нейлоновый костюмчик очертания модных трусиков. Трусики Варька любила эротичные, ничего, наверно, не прикрывающие и обязательно с цветными кантиками по обхвату ноги. И кантики эти так играли, когда она выходила из палаты, что темпераментный Георгий Андреевич начинал ощущать себя не больным на больничной койке, а зрителем какого-нибудь забойного стриптиз-шоу – когда вроде бы и стыдновато, и не очень прилично, а все равно не можешь оторвать глаз. Он, конечно, понимал, что вряд ли может на что-то рассчитывать. Кто он для нее? Старик, пациент – особенно после того как она ставила ему клизмы или вытаскивала из-под него судно. Да он, если честно, ни на что особо и не рассчитывал – не растлитель же он малолетних, в самом-то деле, у него ведь за стенами этой палаты есть и красавица жена, и любимая женщина (не жаловал Георгий Андреевич грубоватое русское слово «любовница» – казалось оно ему неприличным, чуть ли не матерным). А вот смотреть на нее готов был сколько угодно. Размышляя об этом наваждении, он даже подумал, что жена, наверно, не только приревновала бы, нет – осудила бы его за этот интерес к девочке. «Подумай, Гоги, – сказала бы она, – у нас дочки скоро достигнут такого возраста, ты же не хочешь, чтобы какой-нибудь немолодой козел…» Ну в этом духе. А вот Настя, любимая женщина, та, пожалуй, поняла бы. Поняла бы, что не о грязных помыслах речь – просто так он чувствует себя живым, полноценным человеком.
А кроме того, Варька напоминала ему девочку из его родного Боржоми, что жила по соседству, во дворе с большим тутовым деревом, ходила в одну с ним школу. У нее были такие же завивающиеся в мелкое кольцо темные волосы и такая же молочно-белая кожа, так усыпанная по груди и плечам веснушками, что всегда хотелось узнать: а там, под платьем, она такая же веснушчатая или нет?… Сейчас его собственные дочки – ровесницы той девочки из соседнего двора, но он, если честно, приходит в ужас, когда думает о том, что, может, есть на свете какой-то мальчик или не мальчик, который смотрит на его девочек такими же жаркими, жадными глазами, какими смотрел тогда он…
Георгий Андреевич поел, не чувствуя того, что попадает в рот. Он хоть и любит хороший стол, но разве же не понимает, что не в ресторан попал. Есть можно – и ладно. А в обычных, муниципальных, говорят, кормят теперь чуть ли не хуже, чем в тюрьме… Сдвинул поднос с пустыми тарелками и замер, ожидая, когда придет Варя и уберет, продолжая размышлять все о том же. Да, семья – это тыл, это самое надежное и святое, что может быть у человека. А как же Настя? – спросил он себя. Ну Настя – это совсем другое… Это та часть души, которая до самой смерти остается неутоленной и тем подтверждающей, что ты еще жив…
Настей она была для него, а вообще-то для всех остальных она была Анаис – известная всей стране певица, красивая, яркая, броская, необычная, словно и не женщина вовсе, а существо из некоего другого мира, созданное специально для поклонения всех смертных и того мужчины, которому позволено будет находиться с ней рядом на правах близкого человека. И вот так вышло, что с ней рядом оказался он, не очень склонный к поклонению и не очень любящий выделяться из толпы…
Кстати, вдруг подумал Георгий Андреевич, едва вспомнив Настю и все, что с нею было связано в последние дни, – а не ее ли бывший устроил это идиотское покушение? Этот Лерик ее? С него станется… Привязался ведь на днях, даже в драку полез… Неизвестно, хорошо ли, плохо ли, что в тот момент Георгий Андреевич не сдержал себя – сильно поплатился бывший, говорят даже сотрясение мозга получил… Бывшего Настиного сожителя, к слову, тоже знала вся страна – не один год этот альфонс выступал с ней в паре. Но она-то – талант от Бога, красавица, а он – сморчок, ни кожи, ни рожи, ни голоса – так, чего-то кривлялся рядом… Но вообще-то вряд ли у Лерика хватило бы пороху решиться на покушение, на стрельбу. Драка – это одно, а убийство… Тут ведь характер нужен. А какой уж там характер… Не зря ведь пошли слухи, что Лерик после расставания с Настей засветился как «голубой», хотя это могут быть чистой воды сплетни… Это же люди искусства, тусовка! Там все в каком-нибудь дерьме. Хотя, конечно, если он и правда «голубой», мог найтись какой-нибудь урод, чтобы сделать любовничку приятное, выйти с ножичком… А с другой стороны, такая сволочь действовала бы исподтишка. Нет, на Лерика не похоже, хотя, конечно, надо будет еще вернуться к той драке у «Околицы», что-то там было не просто так. Как бы то ни было, следователям о той драке он рассказывать конечно же не будет. Рассказать о ней – значит упомянуть Настю, значит пустить чужих людей в свою личную жизнь.
Радуя глаз, снова прискакала Варваретка, забрала поднос, спросила, не требуется ли ему утка. Георгий Андреевич на нее даже обиделся: он о ней думает как об объекте вожделения, а она о нем – как о неком испражняющемся, ничем не интересном мешке с костями и требухой… Ух, как он ненавидел сейчас эту утку, как злобно мечтал о том дне, когда он наконец сможет добраться до туалета сам. Он бы сделал это прямо сейчас, но, как ни крути, если он хочет выздороветь, придется ему терпеть это унижение как минимум еще пару дней. Видел он этот шов на животе, через который хирурги добирались до его разворошенной пулей требухи. «Ваше счастье, что это была пуля калибра 7,62, а не облегченная 5,45, – сказал ему потом, перед отправкой, хирург из Склифа, который пришел полюбоваться на свою работу – все ли в порядке. – Та бы вам разворотила внутри все что можно. А эта все-таки по-божески прошлась… Мы такие дырки в Афгане тысячами штопали, за серьезные раны даже не считали… Селезенка чуть-чуть, так мы вам ее починили, а кишки… Кишки вообще ерунда – подзаштопали, ничего не почувствуете». Утешал как умел, спасибо ему, хотя все эти места, где пуля внутри прошлась, Георгий Андреевич до сих пор чувствовал при малейшем движении – совсем не так, как две те, другие, что продырявили мякоть…
Обида на Варьку как вспыхнула, так тут же и прошла – ребенок, он и есть ребенок, хоть и соблазнительный. Она дошла до двери, снова заставив его любоваться игрой цветных полосочек на ягодицах. Интересно, знает она об этом эффекте? Наверняка знает. В таком случае, на кого эта приманка, эта липучка рассчитана, на какое такое похотливое насекомое? Уж наверняка на кого-то помоложе и поинтереснее, чем он. Или это просто инстинкт, широкий заброс, обычный девичий подсознательный расчет – а ну как кто-нибудь да клюнет, вытащит ее подальше от клизм и уток в какую-нибудь другую, красивую жизнь? Так все-таки ребенок это или женщина? – спросил он себя. – А может, дело в том, что женщина – она уже прямо с пеленок женщина? Наверно, так, если судить по тому, с каким увлечением его дочки таскают у мамы косметику чуть ли не с двух лет… Обезьянки…