Проскурина молчала, не зная, с чего начать.
Молчал и хозяин кабинета. Наконец актриса заговорила:
— Мне предложили уехать в Москву.
— Знаю, — ответил Анвар и потянулся за сигарой:
— Можно?
Нателла кивнула. Чакнава затянулся и, выпустив колечко дыма, посмотрел на Проскурину прекрасными карими глазами.
— Как мне поступить? — спросила Нателла.
— Ехать, — ответил Анвар и опустил руку в, карман. Выложив на стол бумажник, он добыл из него пачку долларов, отсчитал пять сотенных купюр и протянул актрисе:
— На первое время.
— Зачем вы это делаете? — спросила Нателла, краснея.
— Хочу, — сказал Анвар и убрал в карман бумажник.
— Но я так не привыкла. Мне неудобно брать деньги. Может, и я могу что-нибудь для вас сделать?
Анвар встал, прошелся по кабинету и, остановившись за спиной Нателлы, тихо произнес:
— Пригласи на премьеру.
Проскурина поднялась, посмотрела в глаза Анвара и прочла в них такую боль и печаль, что ей стало не по себе.
— Если вы… Если я вам нравлюсь, возможно, и вы мне… — Она замолчала, стараясь справиться с волнением. — Возможно, и вы мне со временем понравились бы. Я просто очень мало вас знаю.
Анвар положил свои холеные руки с тонкими длинными пальцами на плечи актрисе:
— Ты еще встретишь своего мужчину. Я на этом свете гость. Со мной связываться нельзя. — После этого Чакнава развернул Нателлу лицом к двери и, тихонько подталкивая, вывел из банка.
Проскурина вернулась в общежитие, собрала вещи и вечерним поездом уехала в Москву.
Режиссер Тулевич принял ее так, будто они расстались пятнадцать минут назад.
— Вот тебе, роднуша, пьеса. Выпиши роль Маргариты и в шестнадцать ноль-ноль приходи на репетицию. Где ты устроилась?
В Москве у Проскуриной жила сестра. Она оставила вещи в ее крохотной квартирке и могла несколько дней там погостить. Но сестра жила с мужем и маленьким ребенком в двух малюсеньких комнатенках и принять родственницу надолго не имела возможности.
— Остановилась у сестры, но попробую снять что-нибудь недорого, — ответила Нателла.
— Аванс, родная моя, получишь завтра.
День проживешь? — спросил Тулевич.
Нателла кивнула, и режиссер принялся что-то объяснять наголо бритому толстому мужчине. Потом Нателла узнала, что этот мужчина — директор, администратор, бухгалтер, кассир.
Он — это все. И зовут его Яков Михайлович Бок.
Естественно, что в труппе букву "к" заменили на букву "г", и Якова Михайловича величали просто Богом. Яков Михайлович от предстоящей постановки восторга не испытывал. Он пытался доказать режиссеру, что сатира на сильных мира сего к хорошему не приведет. Но Тулевич только посмеивался.
Открыв пьесу, Нателла с ужасом ждала, что придется разучивать длинные монологи, но, к ее удивлению, заглавная роль состояла почти из одной без конца повторяющейся фразы «Мы в восхищении!».
Закладывая в свою голову текст, актеры обычно не запоминают целиком реплики партнеров, а зазубривают лишь последнее слово из этих реплик и воспринимают его как сигнал для того, чтобы открыть рот. Поэтому Нателла старательно выписала себе в тетрадку эти конечные слова, а что происходит в пьесе, толком не поняла. В институте они «Мастера и Маргариту» читали, но содержание романа Проскурина слабо помнила.
Актриса сняла маленькую квартирку по объявлению за сто долларов в месяц и в шестнадцать часов явилась на репетицию. Репетировал Тулевич в помещении дворца культуры. Проскурина нашла режиссера на сцене, освещенной маленьким прожектором. Зал и все остальные пространства вокруг были погружены в непроницаемый мрак.
— Начнем с примерки твоего костюма. Кастровский пришел? — крикнул Тулевич в темноту.
Маленький худенький Кастровский, со спины смахивающий на двенадцатилетнего мальчугана, возник из черной тьмы с деревянным чемоданчиком в руках:
— Я здесь, Марк Захарович.
Тулевич оглядел малыша с высоты своего роста, перевел взгляд на Проскурину и сказал:
— Приступайте, родные мои. Время — деньги.
— Как вас зовут? — спросил Кастровский.
— Нателлой, — представилась актриса.
— А по отчеству? — поинтересовался художник.
— Владимировна, а зачем? — удивилась Нателла. В театре и престарелых актеров редко величали полным именем, а уж к молодым по имени-отчеству не обращались никогда.
— Очень приятно, Нателла Владимировна.
Раздевайтесь.
Проскурина непонимающе посмотрела на крошку Кастровского, затем на Тулевича. Режиссер сидел в кресле под прожектором и внимательно изучал текст, иногда что-то помечая фломастером.
— Как раздеваться? — растерянно переспросила актриса.
— Раздеваться — это значит снимать с себя одежду, — пояснил миниатюрный декоратор. — Не могу же я рисовать по вашему платью?
— Марк Захарович, тут нет гримерной? — обратилась Проскурина к режиссеру.
— Роднуша, гримерная имеется, но костюм вместе с художником мы будем создавать прямо на вас, и я хотел бы наблюдать этот процесс на сцене. Кастровский, родненький, покажите актрисе эскиз.
Кастровский снова растворился в темноте и через минуту явился с большим картоном в руках.
— Вот, пожалуйста, Нателла Владимировна, — сказал он и пристроил картон под свет прожектора. Нателла взглянула на эскиз и ничего не поняла. На картоне изображалась женщина вся в звездах и полосках. На груди были нарисованы два огромных глаза с темными ресницами, а живот закрывало изображение черного кота.
— Это трико? — спросила Проскурина.
— Никакого трико, роднуша. Все это Кастровский изобразит прямо на вас. Поэтому и надо раздеться, — ответил Тулевич и опять углубился в свои записи.
Нателла разделась. Кастровский открыл свой деревянный чемоданчик, и через час Проскурина стала копией эскиза на картоне.
— Взгляните, Марк Захарович, — попросил Кастровский режиссера, который все это время не отрывался от своих бумаг. Тулевич отложил листки, спрыгнул в зал и пропал в темноте. Через минуту послышался его, восторженный голос.
— Божественно. Как вы, родные мои, думаете?
Вместо ответа во мраке партера раздались аплодисменты. Проскурина вздрогнула. На сцену стали подниматься артисты. Все радостно пожимали Проскуриной руки и говорили комплименты.
— Итак… — потирая ладони, сказал Тулевич. — Все по местам! Начнем репетицию. Сцена первая, картина первая. — И, повернувшись в сторону темного зала, крикнул: