Темлюков краем сознания слышал ее шепот, ощущал ее горячую нежную грудь, обнимал за узкий перехват талии и почему-то все яснее видел лицо старой цыганки, что встретилась ему на базаре в Воскресенском.
– Беги отсюда! – крикнула цыганка. – Погибель твоя здесь.
– Никуда не денешься. Мой, – шептала Шура и целовала его своими жадными губами, и тело ее становилось все податливей и прекрасней.
Федя Краснухин сидел на скамейке во дворе своего дома и, потягивая из стакана мутную влагу огуречного рассола, стругал палку. Палка Краснухину была особенно ни к чему, но занять себя путным делом председатель областного отделения Союза художников по причине слабости организма не мог. Вчера, после открытия городской выставки, как полагается, затеялся банкет. Живописцы хвалили друг друга, и речи их по мере выпитого становились раз от разу все умильнее и восторженнее. Краснухину, как лицу выборному и представляющему цех коллег, похвал досталось изрядно. Федя к своим пятидесяти годам сознавал, что Леонардо да Винчи он не стал и навряд ли станет. Но теплые слова в адрес своего таланта принимал с удовольствием. Черный кот, оригинально прозванный Краснухиным Барсиком, потерся о штанину, выбрал момент и сиганул на колено хозяину, но, почувствовав сильный перегарный дух, спрыгнул на землю и, задрав хвост, отправился восвояси. Краснухин оглядел свой добротный дом, глухой дощатый забор, что отделял вотчину художника от остальной окраинной воронежской жизни, сплюнул, отложил палку и решил, что настал момент идти за пивом. Рассол сам по себе вылечить не сможет. Но не успел Федя встать, как из дома на крыльцо вылетела его супруга Наталья и громким надрывным голосом закричала:
– Федь, к телефону! Москва! Из министерства!
Краснухин вскочил, чуть не утеряв равновесия, и, спотыкаясь о собственные шлепанцы, боком засеменил в дом.
– Федор Михайлович, Министерство культуры искренне поздравляет вас с успехом на городской выставке, – начальственным женским голосом прозвучало из трубки.
Федя откашлялся, поблагодарил. Голос Терентьевой он узнал. Хотя начальник отдела монументальной пропаганды по телефону оказала ему честь впервые.
Мы две ваши картины отберем на международную выставку в Варшаве. Вы не бывали в братской Польше?
Федя в Польше не бывал, а посетить Европу, пусть и братскую, да еще с выставкой, ему льстило.
– Вот и замечательно. Покажем панам, что у нас живописцы не только в столицах проживают. А у меня к вам дело.
– Слушаю, Зинаида Сергеевна, – сказал Краснухин и облегченно вздохнул, потому что имя и отчество начальницы из головы вылетело, а вот в нужный момент вспомнил.
– В Воскресенском новом клубе работает московский живописец Темлюков. Он пишет фреску, а возможно, уже написал. Моральный и идейный облик художника вызывает у нас сомнения, и его работа может оказаться опасным примером вторжения чуждой культуры в нашу советскую глубинку. Организуйте выездной художественный совет и разберитесь на месте. Если наши опасения не напрасны, смело принимайте меры вплоть до решения об уничтожении фрески. В работе выездного совета примут участие представители обкома партии. Их мы уже проинформировали. Желаю успеха.
А как там у вас с заграничным паспортом?
– Паспорт пока не просил, за границу не собирался… – растерянно ответил Краснухин.
– Возникнут проблемы, звоните. Поможем, – начальница продиктовала номер министерского телефона и положила трубку.
Федя Краснухин стоял возле своего телефона. Желание залить организм пивом мгновенно исчезло. Жена, застав мужа побледневшим, с остановленным на одной точке взглядом, потрогала Федю за рукав:
– Федюша, что случилось?
Федя не ответил, но так глянул на супругу, что та мышкой шмыгнула из комнаты. Разволновался Краснухин неспроста. Темлюков был хорошо известен.
Слухи о его демарше давно ходили темными кругами.
Между собой художники московскому мэтру симпатизировали. Неслыханный факт отказа от всех радостей большой карьеры в среде провинциального мирка выглядел невиданным геройством. Кроме того, на союзных выставках Темлюков всегда имел шумный успех у коллег, поскольку кроме официоза выставлял талантливые картины. В его полотнах собратья замечали поиск большого мастера.
Краснухин, не будучи ловким интриганом, все же без труда сообразил, что ему предложили шанс вырасти из обыкновенного областного живописца, которых в стране сотни, в персону союзного масштаба. Цена за такой переход – подлость. Когда они неделю назад за бутылкой водки с Пашей Скотниковым как раз обсуждали перипетии московского живописца, поскольку в области уже знали, что Темлюков пишет в Воскресенском фреску, то им в голову не пришло, что так повернется. Одно обсуждать столичные дела в теньке под воронежской яблонькой, совсем другое – участвовать в них.
«На кой черт я согласился на председателя?! – пронеслось в голове у Феди. – Жил себе спокойно, писал знатных доярок. Чего не хватало?!» Краснухин еще немного постоял, затем открыл шифоньер, достал зачем-то свой выходной костюм, надел его, сунул ноги в драных носках в новые штиблеты и вышел из дома.
Паша Скотников жил через две улицы, но из-за моста, который связывал части города, к нему приходилось добираться через центр. Краснухин постоял на остановке, рядом с молодухой, которая ловко лузгала семечки, затем, увидев зеленый глазок такси, шагнул на проезжую часть.
Паша, как и он сам, маялся после вчерашних возлиянии и на друга в парадном костюме уставился как на привидение:
– Ты, Федь, чего?
– Что чего? – не понял Краснухин.
– Вырядился чего? Хоронишь кого, что ли?
Скотников был абсолютно уверен, что костюм надевают самостоятельно в трех случаях: первый – на собрание в обкоме партии, второй – на свадьбу, третий – на похороны знакомых. Четвертый, на собственные похороны, надевают уже помимо твоей воли.
О свадьбах в семьях обоих друзей знали заранее, а вот внезапная смерть дальнего родственника могла случиться. Поэтому Скотников и предположил похороны.
– Разговор есть, – сообщил Краснухин, шагнув в пенал панельной квартирки друга.
Скотников свою однокомнатную секцию, как называли квартиры в Воронеже, держал под ателье и для отдыха в тех случаях, когда организм в отдыхе нуждался. В семье знали, что отец рисует картину и ходить к нему нельзя. За картины Скотникову иногда платили, поэтому семья к творческому процессу имела уважительное отношение. Комната Скотникова меблировалась простым диванным матрасом на коротких ножках, креслом, затянутым потертым кожзаменителем, двумя мольбертами и навалом холстов в подрамниках.
Писал Павел поля с подсолнухами, просто подсолнухи, молодиц и подсолнухи и еще автопортреты, где подсолнух тоже присутствовал, но в качестве далекого фона. От живописи желтых семенных голов в комнату шел веселый свет, и квартира-мастерская казалась улыбчивой и наивной. Сам Скотников – белесый, конопатый и квадратно бесформенный – органично вливался в свои произведения и словно растворялся в мастерской.