– Господи, как хорошо, что ты пришел. Я уж думала – пропаду. Уж как они здесь надо мной измывались. И как только не называли: и шлюхой, и подстилкой, и деревней.
– Сотрудник, который вел ваше дело, будет немедленно наказан. В наших рядах таким не место, – жестко сказал Семин.
Шура только теперь заметила хозяина кабинета и вопросительно поглядела на Темлюкова.
– Все, милая. Страсти позади. Поехали домой.
– Желаю вам всего хорошего, Константин Иванович, а вам, гражданка, приношу свои извинения от лица всех наших сотрудников и себя лично. Машина внизу. Мой водитель вас отвезет, – заверил Семин.
– Меня ждут друзья, – предупредил Константин Иванович.
– В машине места хватит и для них, – казенно улыбнулся начальник и нажал на столе кнопку.
Дежурный офицер вырос словно из-под земли.
– Проводите товарищей к машине, – приказал Семин и еще раз кивнул Темлюкову.
На улице художник и его возлюбленная были встречены радостными возгласами Деткина, Грущина и Цыпловского. А когда перед друзьями открылись двери шикарного лимузина, восторгу компании не было конца.
– У тебя есть сирена? – спросил Деткин водителя, устраиваясь рядом с ним на переднем сиденье.
– Имеется.
– Тогда включай и гони, – крикнул Деткин и запел «Славься отечество наше свободное…».
Водитель улыбнулся и, рванув с места, включил сирену. За десять минут по утренней Москве с воем, распугивая редких прохожих, лимузин доставил друзей на Масловку.
– Отметим или спать?! – спросил Цыпловекий, когда они оказались в своем дворе.
– Сначала спать, а потом отметим… – ответил Темлюков.
Он прожил слишком долгие сутки, начав их в Симферополе, а закончив только сейчас.
– Вы можете спать, а мы, пожалуй, начнем. Выспитесь – присоединитесь, – сказал Деткин, и художники, простившись с Темлюковым и Шурой, отправились к Цыпловскому, у которого всегда имелась закаченная бутылка водки, а на закуску битая птица, отработавшая свое в его натюрмортах.
– Как я надергалась, – вздохнула Шура, укладываясь в постель. – Меня там держали вместе с цыганами. Хорошо, что была в халате, а то все бы уперли, если бы чего было…
– Проснемся – и сразу в загс, – пообещал Темлюков, закрывая глаза.
«Давно бы так…» – подумала Шура и улыбнулась, вспоминая, как дежурный офицер принес ей бутерброды и шоколадку. Офицера звали Сергеем, и его телефон на бланке для допросов лежал у нее в кармане.
Станислав Андреевич Прыгалин ночь, когда ему звонил Темлюков, провел без сна. Он работал над докладом. Шеф ехал в Варшаву на идеологическую конференцию. С польскими братьями ухо приходилось держать востро. Каждый пан, партийный или нет, в душе считал Советы завоевателями, и любой промах нашего руководства давал ему повод для злорадства.
Подставить шефа Прыгалин права не имел и потому выверял каждое слово. Проблема Темлюкова, сколь пустячной она ни была для референта ЦК, двадцать минут от доклада оторвала. Станислав Андреевич все делал обстоятельно, поэтому, связавшись с помощником министра внутренних дел, попросил не только освободить девушку художника, но и выяснить, по чьей милости инцидент произошел. Большого труда это не представляло, поскольку Семин сразу назвал фамилию Терентьевой. Прыгалин фамилию записал и решил, что при случае с дамочкой разберется. И вот сегодня как раз этот случай подвернулся.
Станислав Андреевич, сидя за огромным столом своего рабочего кабинета на Старой площади, листал папку с надписью «Темлюков». Папку ему доставили из КГБ, и референт с интересом изучал ее содержимое.
Часы показывали без пятнадцати два. Прыгалин вызвал Терентьеву к себе на час. Секретарь доложил, что министерская дама явилась. Но принимать Терентьеву референт не спешил. «Пусть помается, начнем воспитательный процесс с приемной», – решил он. Закрытое заседание Политбюро раньше четырех часов не кончится. Шеф там и, пока длится заседание, его не вызовет. Зловещая таинственность, предшествующая сегодняшнему заседанию, Прыгалину не нравилась.
Слухи о возможной повестке дня до Станислава Андреевича дошли. Если слухи подтвердятся, последуют события, которые могут в корне изменить и его, Прыгалина, жизнь. Станислав Андреевич об этом старался сейчас не думать. Он проглядывал отчеты о наблюдении гэбистов за художником Темлюковым и брезгливо кривил губы. Только одна информация его всерьез; заинтересовала. Темлюков водил дружбу с великим немецким писателем Генрихом Дорном. Дорн на следующей неделе появится в Москве. К Советам писатель относится настороженно, но не враждебно. В задачу отдела Прыгалина входила опека деятелей культуры такого масштаба. Каждый из них, ставший другом Кремля, – очко Прыгалину.
– Темлюков и Дорн. Очень любопытно… – сам себе сказал Станислав Андреевич и задумался…
Отстояв в Воскресенском фреску Темлюкова и вернувшись в Москву, Прыгалин записал в своем рабочем календаре: «С художником познакомиться лично».
Но встретиться пока не успел из-за нехватки времени, смог позвонить и оставить свой прямой телефон. Теперь, когда Константин Иванович обратился к нему с просьбой, встречу пришлось опять отложить. Станислав Андреевич не хотел, чтобы Темлюков чувствовал себя обязанным. «Подождем», – решил Прыгалин.
Фреска Темлюкова не просто произвела на Станислава Андреевича огромное впечатление, она его потрясла. Составляя доклады об интернациональной политике государства, референт в душе оставался непоколебимым русофобом. Древние славянские корни, так мощно проступавшие в сюжете фрески, и потрясли Прыгалина.
Листая отчет о демарше Темлюкова на его персональной выставке, референт покачал головой – ребячество. Теперь, чтобы востребовать живописца на государственном уровне, необходимо его официальное покаяние. Об этом и хотел говорить Прыгалин во время личной встречи.
Секретарь Володя тихо подал чай и напомнил:
– Дама из Министерства культуры нервничает.
– Ничего, ей это на пользу. Пусть еще посидит, – проговорил Станислав Андреевич и прихлебнул из стакана.
Чай он любил очень крепкий. Ему привозили специально собранный чайный лист из Аджарии. Индийских, цейлонских и китайских сортов Станислав Андреевич не употреблял. Вкус у референта ЦК был своеобразен и по-своему изыскан. В Париже, когда он, сидя за столом с шефом, подавил на устриц лимона и запустил студенистого моллюска в рот, того чуть не стошнило. Члены Политбюро предпочитали еду без выкрутасов. Исключением стал копченый угорь, которого привозили с Селигера. Омары в буфете Политбюро не прижились, зато раки огромных размеров имелись постоянно.
Захлопнув папку с информацией о Темлюкове, Прыгалин взглянул на часы. Стрелка тянулась к трем. Прыгалин нажал кнопку и сказал вошедшему секретарю: