Когда мне позвонил заместитель генерального прокурора России Костя Меркулов и сообщил, что широко известный в узких кругах Семен Семенович Моисеев наконец собрался уходить на пенсию, это стало причиной моего уныния. На моих глазах уходила эпоха прежнего следствия, время значительных личностей и ярких талантов. На смену им шли компьютеризованные молодые люди, которые до седин готовы были жевать жвачку и решительно отказывались от спиртного и сигарет. Типичными представителями этого поколения были Сережа Семенихин и Лариса Колесникова, молодые следователи входящие в мою следственную бригаду. С невыразимым бесстрастием они споро нажимали кнопки своих персональных компьютеров, и, хотя иногда их информация помогала решать проблемы с совершенно неожиданных сторон, особого вдохновения я от этого не испытывал. Кто-то утверждал, что у них роман, но я совершенно не мог представить их в постели.
Семен Семенович Моисеев принимал «соболезнования» в своем кабинете криминалистики, который терял всякий смысл в случае его ухода. Наливал по старой привычке он под столом, и, судя по его раскрасневшемуся лицу, я был не первым в потоке сочувствующих.
— Итак, — потребовал я, отказываясь от предложенного на закуску крекера, — признавайтесь честно, что вас сломило?
— Сашенька, вы же знаете мои проблемы, — стал причитать он, и я сразу понял: что бы он ни сказал, причина ухода в другом.
— Семен Семенович, — сказал я, — да, мы пережили свою эпоху, мы больше не можем угнаться за прогрессом, а уж о розничных ценах я просто помолчу. Но скажите, кто кроме вас найдет мне тот роковой след на пуговице или вернет из пепла содержание обличительного письма? Нет уж, дорогой вы наш, если уходить, то всем вместе. Извольте дождаться, когда приблизится пенсионный возраст у людей, которые искренне к вам привязаны.
Лицо старого прокурора-криминалиста выражало душевное расстройство.
— Да, — сказал он, — все говорят одно и то же. Это только доказывает, что я выбрал точное время.
Я горестно вздохнул.
— Никто лучше меня не понимает вас, — сказал я. — Я сам уже чувствую себя лишним. Эти ребята у компьютеров медленно, но верно задвигают меня за шкаф.
— Сашенька, нельзя противостоять прогрессу, — ответил на это Семен Семенович. — Извините, но вся моя работа всегда строилась на научных данных криминалистики и криминологии. Но вы же знаете, недавно я допустил грубую ошибку. Да-да!.. Из-за моей ошибки едва не посадили невиновного человека!
— Только не надо мне вешать лапшу на уши, — сказал я чуть грубее, чем хотел. — Ваше методическое заключение по делу было верным, а расследование дела — не совсем адекватным. Этого Шихарева просто-напросто отмазали.
— И у вас есть доказательства?
— Вам нужны доказательства? — возмутился я. — Да вы же первый и являетесь таким доказательством!
— О нет, — вздохнул он. — Я всего лишь старый идеалист, не понимающий целесообразности неадекватного судопроизводства и директивного права.
— Ну хорошо, мы еще обсудим это, — сказал я. — А сейчас меня интересуют вещдоки по убийству Горелова.
— Ага! — Он поднял палец. — Хоть кому-то я сегодня понадобился для дела. Да, у меня есть для вас кое-какие забавные фактики.
— Пуля? — спросил я.
— Как и предполагалось, это пистолет зарубежного образца, причем не самая новая модель. Я не удивлюсь, если в конце концов выяснится, что в деле был трофей Отечественной войны.
— Парабеллум? — спросил я.
— Вальтер.
— Ребятишки копаются в своих компьютерах, ищут файлы похожих случаев. Их уже много, похожих случаев, вы знаете?
— Это называется прецеденты, — сказал Моисеев. — Они такие молодцы, эти ваши ребятишки. Пусть заодно поищут и следы моего вальтера.
— Не убежден, что это возможно. Вряд ли во время войны вели идентификацию оружия по всем параметрам.
— Там есть нюанс, — заметил Моисеев многозначительно. — Похоже, этот пистолет очень долго пролежал на складе, в бережном хранении.
— Следы смазки на поверхности пули? — спросил я ехидно.
— Когда вы его найдете, поставите мне бутылку коньяка в компенсацию за вашу недоверчивость, — сказал Моисеев. — Впрочем, компьютер вам этого не определит.
— Я знаю одно, — сказал я. — Это не тот наган, которым убили Кручера, и тем более не тот маузер, из которого замочили Клементьева с его телохранителями. Нет никаких оснований сваливать все в одну кучу.
— А кто сваливает? — поинтересовался Моисеев.
— Меркулов, — ответил я. — Он убежден, что тут действует одна команда.
Семен Семенович, как всегда, наморщил лоб и сдержанно вздохнул.
— Вот как. А я полагал, что это моя догадка.
— Как бы не так, — усмехнулся я. — Я сам размышлял в этом направлении, но когда получил аналогичное указание от руководящего лица, то сразу стал противником этой версии. Это инстинкт, знаете ли.
— Не знаю, что вас тут смущает, Саша, — сказал Моисеев, — ведь выстраивается очень стройная картина. Вы обратили внимание на то, кого убивают этим залежавшимся оружием?
— Даже если бы я этого не сделал, мне бы подсказали, — заметил я.
— Я вижу, вы чем-то недовольны?
— Мог ли я когда-нибудь предположить, что работа под началом Кости Меркулова станет для меня каторгой? — вздохнул я.
— Вы преувеличиваете, — пробормотал Моисеев.
— Отнюдь. Я сам уже слышал от него речи о вырождении правоохранительных органов. Он вынашивает вздорную идею о следующем поколении, понимаете? Придут юнцы вроде Сережи Семенихина и сбросят нас с корабля законности.
Моисеев ехидно рассмеялся. Тут я вспомнил, что и сам только что говорил нечто подобное, и потому этот смех меня не удивил. В тот же момент в комнату вплыл вышеупомянутый Сережа Семенихин собственной персоной, и это было похоже на мистику. Сережа осмотрел нас, как мебель на выставке, сделал несколько жевательных движений и произнес надменно:
— Мы нашли вашу «пушку», Александр Борисович.
— Не понял, — сказал я. — Она что, валялась в коридоре прокуратуры?
— Мы нашли ее происхождение, — отозвался Сережа снисходительнее. — Лара влезла в файл КГБ. Эти пистолеты находились на спецхранении на складах КГБ.
Я вскочил. Семен Семенович победно глянул на меня.
— Вот так-таки взяла и влезла в секретную информацию? — спросил я недоверчиво.
— Нет проблем, — сказал Сережа, продолжая сосредоточенно жевать резинку.
— Семен Семеныч, — сказал я, выходя, — я не прощаюсь!