— Ах, Евгений Николаевич, — огорченно покачал головой Сучков. — Вы, конечно, правы: дикая еще у нас страна. Разболтанная и вечно нищая. Но, хуже всего, она, кажется, привыкла к этому своему состоянию. Вот в чем весь ужас... Такой огромной и беспомощной державе знаете кто нужен в первую голову?
— Ну? — сощурился Никольский.
— Полицейский. А еще лучше — генерал. Подумайте и оцените мою откровенность...
— Но разве сказанное вами имеет подтекст? Второй смысл? По-моему, все яснее ясного. Однако не рискуем ли мы превратиться во второй Парагвай или чего похуже?..
...хотя еще вчера были ведущей державой мира? — тут же подхватил Сучков. — Обидно, не правда ли? Вот и мне однажды пришлось испытать это самое ощущение... некомфортности, что ли... обиды, горечи. И в общем, — верите? — по пустяку. Это еще в бытность мою обкомовскую, в сибирском губернаторстве, как острили тут, в аппарате,было. Прилетел однажды журналист столичный, известный, не в том суть. Чтоб интервью у меня взять. Ну, поговорили мы о делах, о перспективах наших, а положение в моей области складывалось в ту пору как нельзя лучше, Москва нас очередным орденом награждать собиралась и так далее. Короче, в самом конце беседы зашла речь об аппарате. Сколько, спрашивает он, у вас народу занято в области руководящей работой? А мне-то, извините, Евгений Николаевич, сами понимаете, эти данные по херу. Поскольку эти цифры мы никогда не афишировали. В общем, сделал я умное лицо и ответил в общих словах. А он, этот журналист, дотошным оказался: говорит, если прикинуть, в области столько-то районов, в каждом районе примерно столько-то сел и деревень, в них положено держать столько-то начальства — прямого и косвенного, — словом, стал он считать на пальцах, и вышла у чего в результате цифра, весьма близкая к истинной. Огромная цифра. Опасная. Я, конечно, молчу, слушаю его, киваю, чего магнитофон не фиксирует. Наш, советский, — на ихние рассчитывать нельзя, сплошной компромат. Ну, в общем, молчу я, его слушаю. А он знаете чем закончил? У Муравьева-Амурского, говорит, — ну известного сибирского губернатора, в прошлом веке жил, — у него, говорит, были полицмейстер, мудрый еврей для совета, три урядника и полсотни казаков с нагайками. И все. А порядок сохранялся аж до самого океана. И территория — не чета моей области, вдесятеро обширнее. Но самое печальное, что ведь прав, сукин сын! Вот ведь что сгубило нашу с вами драгоценную державу. Собственно, мы сами ее и сгубили. А потом, когда пришла нужда брать вожжи, как вы выразились, в свои руки, развели демократию: кто будет конем, кто извозчиком, а кто телегой. Но ведь жила Россия! И свои Рябушинские у нее были, и Мамонтовы, и Прохоровы, и даже такие своеобразные типы, как Саввы Морозовы. Все у нас было. И главное — был порядок, о Господи, прости и помилуй мя, грешного...
Последнюю фразу Сучков сказал бегло и не очень внятно, как говорится, было бы желание — услышишь, нет — и не надо. Но Никольский услышал.
— Ну, я полагаю, — растягивая слова с хрипловатой вальяжностью, заметил он, — вы еще не взяли в обычай, как некоторые наши предводители, красоваться перед телекамерой со свечкой в руках в Елохове-то, глядите, мол, и я ваш, сродственный, так сказать, от земли, от сохи, мого батю тож раскулачивали? А то вот я книжки наших «новых русских», как они себя величают, иногда почитываю и вижу — все, оказывается, дети раскулаченных. Или внуки. Включая президентов. А вы разве не знаете? — удивился Никольский совершенно непонимающему взгляду Сучкова. — Господи, да чего ж это они вам читать-то дают? Вы сами почитайте, вот и сделаете вывод, с кем быть, с кем дружить... Взгрейте получше свою команду, чтоб не только постановлениями Верховного Совета интересовались... Шутка, Сергей Поликарпович. Но у меня тем не менее сложилось после ваших слов впечатление, что вы по царю-батюшке тоскуете. Не так? О Сталине молчу.
— Давайте подождем еще немного, Евгений Николаевич, — сказал после паузы Сучков и нарочито громко вздохнул. — Думаю, скоро все должно разрешиться. Не может страна как дерьмо в проруби без конца болтаться. Не должна... Но ведь тогда, извините, и главный вопрос встанет: кто с кем? И где ты был.
Очень неприятным холодком пахнуло на Никольского от этих вопросов. Он даже слегка поежился, как заметил Сучков, но быстро взял себя в руки и поднялся.
— Спасибо за откровенность, Сергей Поликарпович. Полагаю, у нас еще будет сегодня возможность вернуться к этому разговору. А сейчас давайте-ка все-таки перейдем к основному делу: боюсь, хороший парок уйдет, а тут нельзя, чтобы перестоялось. Поэтому — прошу.
Он открыл дверь в соседнее помещение, отделанное небесно-голубым кафелем, радующим глаз, и где был небольшой бассейн, огражденный серебристыми перилами, а в глубине, на деревянном подиуме, размещались велотренажер, шведская стенка, штанга, гири и прочие спортивные причиндалы. Там же находились и различные душевые устройства. Все рационально, свободно, красиво.
Ну а парилка, отделанная полированной розовой осиновой планкой, вызвала искренний восхищенный вздох гостя. И она стоила того. Бывал Сучков в самых разных «саунах» — грамотных, неграмотных, богатых, по-таежному примитивных, — и его, в общем, было трудно удивить чем-нибудь необычным, новым. А вот здесь, в доме у Никольского, все оказалось просто, без особых каких-то затей, зато очень удобно и просторно. Широкие полки, ступеньки, разные балясины перил. Финская электрическая печь, обложенная крупным булыжником, истекала крепким сухим жаром, пахнущим свежим хлебом, мятой, медом и еще чем-то знакомым, напоминающим цветущий летний луг, опаленный солнечным зноем. Чудо, а не парилка.
А ну-ка поглядим, как вы играете в шашки! — озорно прикрикнул Никольский, напяливая рукавицы и доставая из шаек пару разогретых, распаренных веников — дубовый и березовый. — Вы шапочку-то наденьте, — посоветовал он и показал на фетровую феску, лежащую на полке. — Не смущайтесь, совсем новая. Для доброго гостя.
Сучков охотно напялил на лысину мягкий фетр и блаженно растянулся ничком на верхнем полке, подставляя спину под обжигающий и остро покалывающий кожу духмяный поток жара.
Тело сладко постанывало и, захлебываясь, дышало всеми открывшимися порами, расслабляясь под резкими, припечатывающими ударами мягкой листвы, и мысли у Сучкова тоже становились плавными и словно размеренными.
«Он умеет слушать, этот Евгений Николаевич, — как-то посторонне размышлял Сучков. — А уметь правильно услышать — это уже наполовину понять. Ничего, не надо торопиться, дело того стоит».
Есть в этих молодых, «новых русских», своеобразная задоринка, есть. И это хорошо. Правильно. Вот и Никольский должен сам созреть до понимания, что предложение исходит от солидных людей, создающих свои правила, а потому ни отговорок, ни снисхождения не понимающих. И не принимающих. Да поймет, куда он денется...
Легкий намек он уже слопал. А когда узнает... Вернее нет, он должен сам понять, догадаться, какие силы уже созрели в горбачевском окружении и какие пути дальнейшего развития будут в самом скором времени предложены этому замордованному обществу... И вот тогда обратного пути у него уже не будет. Тем более что у самого рыльце-то в пушку, ох в пушку... Стоит лишь копнуть поглубже, да в том месте, где надо, — и нет тебя, родной ты мой, ненаглядный... Но это уже крайний аргумент...