— За что пьем? — спросил старший следователь Генпрокуратуры.
— За справедливость, — ни секунды не раздумывая, ответил Нестеров.
Они выпили.
Старший оперуполномоченный МУРа Василий Алексеевич Колобов вместе с двумя оперативниками все утро занимался сбором информации по факту гибели Вадима Яковлевича Климовича. В задачи группы входил опрос свидетелей гибели чиновника, а также поквартирный опрос проживающих в доме граждан.
Колобов уже побывал в квартире погибшего, где жена, вернее, вдова Вадима Яковлевича, давясь слезами, утешаемая родственницами, сообщила все, что она видела в то утро. А ничего особенного она и не видела. Утро было обычным. И настроение у мужа было обычным. Они позавтракали. Она проводила его до дверей и подошла к окну, чтобы помахать рукой, как это было у них принято. И увидела столб дыма, услышала дикий крик соседки, выгуливавшей свою таксу… Дальше женщина начинала рыдать, родственницы бегали за каплями, Колобов останавливал диктофонную запись, тоже, как мог, утешал. А чем здесь утешишь?
Затем разговор возобновлялся.
Были ли у мужа враги? Угрожал ли ему кто-либо? Нет, ничего такого не было. Вадим был человеком контактным, со всеми находил общий язык. Может быть, ему кто-то звонил с угрозами по телефону? Нет, никто не звонил. Когда тягостный для обеих сторон разговор был закончен, Колобов вышел из восемнадцатой квартиры и направился в двадцать вторую, где проживала свидетельница Лисовская.
Его встретила дама бальзаковского возраста в открытом то ли платье, то ли халате. Возле нее заливалась злобным лаем шоколадного цвета такса.
— Маргарита Сергеевна Лисовская? Я старший оперуполномоченный МУРа…
— Центик, фу, мальчик! Ах, уберите ваше удостоверение! Я вижу, что вы не бандит. Цент, нельзя! Ах, какой плохой мальчик!
«Плохой мальчик» ухватил было Колобова за край брюк.
«Черт-те что! И почему я не стал следователем? Сидел бы в кабинете, как белый человек. А тут болтайся по квартирам, как говно в проруби… Вдов утешай, с кобелями воюй, брюки последние на растерзание отдавай!»
— Фу! — рявкнул он на кобелька с такой силой, что того как ветром сдуло.
— Вы на него не сердитесь, это он так знакомится, — извиняющимся тоном проговорила хозяйка, разглядывая высокого, осанистого как гренадер муровца. Лет сорок пять, прикинула его возраст Лисовская. Мы почти ровесники… — Прошу, — произнесла она грудным, бархатным голосом. — Прошу вас в гостиную.
Стены гостиной были увешаны афишами и фотографиями хозяйки дома в разнообразных концертных платьях и в возрасте значительно более юном, нежели сейчас. Ничего была бабенка, оценил Колобов.
— Маргарита Сергеевна, я собираю информацию по факту гибели вашего соседа.
— Да-да, бедный Вадик! — Дама выхватила из выреза платья-халата белоснежный платочек и промокнула аккуратно подкрашенные глаза. По комнате поплыл густой, пряный аромат духов.
«Вообще-то она и сейчас еще ничего, — думал Колобов, задерживаясь взглядом на глубоком вырезе, из которого выпорхнул платочек и прямо-таки выпирала обширная грудь. — Так, нечего пялиться! Ты здесь зачем? Работу работать или где?»
Одернув себя таким образом, Василий Алексеевич достал диктофон, поставил его на стол.
— Я, с вашего разрешения, присяду?
— Конечно, конечно, — засуетилась хозяйка. — Может быть, вы чайку попьете? Или кофе? У Инночки вам, конечно, не предложили, она в таком горе…
— Не надо чайку! — отрезал Василий, чувствуя, что все смотрит на выпирающие округлости. — Давайте по делу. Вы здесь одна проживаете?
— Да-да, совершенно одна! — воскликнула Маргарита Сергеевна, усаживаясь напротив Колобова. Бюст был прямо-таки выложен на стол для наилучшего обозрения. — Мой последний муж, это комик Свирский, вы его, конечно, знаете? Так он, бедняжка, два года тому назад скончался с перепою. И с тех пор я живу здесь одна! — повторила Лисовская.
Василий кашлянул. Никакого Свирского он не знал и знать не желал.
— У вас закурить можно?
— О, пожалуйста! Сама я не курю, но запах табака люблю. Сейчас я принесу пепельницу.
Она поднялась, проплыла мимо Василия, как бы случайно задела его крутым бедром и вышла. Тут же в комнату ворвался мерзопакостный Цент и опять нацелился на брюки Колобова.
— Брысь! — отбивался Василий.
— Это он меня к вам ревнует, — гортанно рассмеялась женщина, возвращаясь в комнату с хрустальной пепельницей. — Цент, а ну-ка на место!
Такса была выдворена из комнаты. Лисовская прошла мимо Василия Алексеевича и опять коснулась его жарким телом. Василий вытряхнул из пачки сигарету, щелкнул зажигалкой.
— Приступим к делу, — кашлянув, произнес он, стараясь не смотреть на вновь выложенные на стол спелые, как узбекские дыни, груди. — Сейчас я включу диктофон. Мои вопросы и ваши ответы будут записаны на пленку. Поэтому сосредоточьтесь, пожалуйста, Маргарита Сергеевна.
«И убери свой бюст! Работать невозможно!» — хотел добавить Колобов.
— Вы готовы? — спросил он вслух и поднял глаза на женщину.
— Да! — словно невеста перед алтарем выдохнула она.
Василий нажал на кнопку диктофона.
— Представьтесь, пожалуйста.
— Лисовская Маргарита Сергеевна.
— Назовите ваш адрес, род занятий.
Лисовская оказалась певицей. Ныне на пенсии.
— Маргарита Сергеевна, расскажите, пожалуйста, что произошло в подъезде вашего дома утром двенадцатого сентября сего года. Что вы делали в то утро? Что вы видели? Ну, я вас слушаю.
— Про взрыв рассказывать? — громким театральным шепотом спросила Маргарита.
Колобов отключил диктофон.
— Вы должны рассказать мне все-все в мельчайших подробностях. Как вы выходили из дома, когда, зачем. Все, что вы видели. Ясно?
Женщина часто закивала, давая понять, что установка режиссера, то есть Василия Алексеевича, ей понятна.
— Начали! — Василий включил диктофон. — Вам понятен вопрос?
— Да. Утром двенадцатого сентября я, как обычно, вышла из дома, чтобы выгулять Цента.
— Собаку?
— Ну да, таксу. Ему три года. — Маргарита сделала какое-то движение, и Василий вдруг увидел перед собой крупный розовый сосок.
Чувствуя, что потеет, Василий уставился на скатерть.
— Не отвлекайтесь, пожалуйста. В какое время вы вышли?
Он поднял глаза. Сосок из поля зрения исчез. Василий поймал себя на том, что шарит глазами в глубине выреза.
— Ну… обычно он будит меня в семь утра.
— Кто? — еще больше разволновался Колобов.
— Цент. Ему три года…