По счастью, компания оказалась совсем не хулиганская: этих парней занимали не криминальные способы отъема денег у небогатого населения эпохи заката СССР, а искусство. Точнее, слово «искусство» не произносилось из какого-то грубоватого целомудрия, но неумелое самовыражение цветными мелками на заборах несло печать таланта. Ролка Белоусов, Колобок (он и впрямь был тогда толстеньким), сын обеспеченных родителей, свободно читающий по-английски, помог понять, что такое граффити. И страх временно отступил. Илья почувствовал, что он не один, что теперь он вместе с граффити — против всего мира, нагоняющего страх. Стены, заборы, декорации, хранящие смелость его красок, представлялись ему надежным щитом. Ему казалось — больше ничего не надо. Другим — может быть, но не ему.
Брешь в этом щите пробила смерть матери. Не сказать, чтобы он очень ее любил: он никогда не делился с нею сокровенными мыслями; она не одобряла его друзей, его увлечения, его одежду… Но, потрясенно глядя на маленькую, втиснутую в жесткие рамки гроба женщину в знакомом шерстяном зеленом платье и с наморщенным, точно в сосредоточенном размышлении, лбом, Илья вдруг впервые с полной отчетливостью понял, что мать была — человек. Человек со своими вкусами, своими стремлениями, своими опасениями, своими надеждами, который жил-поживал рядом с Ильей, а теперь вот этого человека закопают в землю. И с ним, Ильей, тоже когда-нибудь случится то же самое. И никакое граффити от этого не защитит. Будь ты хоть самый знаменитый райтер на свете, оставь ты свои писы и тэги хоть на тысяче миллионов заборов, все равно финал один — черная рамка и земля. А дальше-то что? Он боялся враждебного мира, то есть жизни, — как же посмел упустить из виду, что есть еще и смерть?
«Как же он убивается, голубчик. Вот до чего хороший сын, как мамочку любил», — перешептывались подруги матери на похоронах. Тяжелые тугодумные тетки, они не способны были допустить в свои крепкие головы мысль, что Илья оплакивает не скончавшуюся мать, а свой возвратившийся страх.
Граффити, в котором Илья Вайнштейн добился успехов, перестало восприниматься как главное в жизни; скорее оно превратилось в дело, приносящее нестабильный, но верный доход. Уже тогда он стал оформлять квартиры и магазины, тогда как интересовало его иное. Он пронесся галопом по всему спектру модных исканий постсоветской интеллигенции. Шаманизм. Индуизм. Спиритические сеансы. Религиеведение… Иудаизму, кровно унаследованному как будто бы от отца, не верившего, впрочем, ни в какого духа, кроме спиртного («Господи, прости!» — мысленно прокомментировал Илья этот слишком смелый каламбур), он тоже отдал дань, но последнего шага не совершил. Он не сделал обрезания — вследствие чего стал объектом белоусовских насмешек. Роланд во всеуслышание, пусть и в дружеской компании, провозглашал, что Илья путает обрезание с кастрацией, что ему нипочем не перенести прикосновения ножа к своему драгоценному члену, что он набит сексуальными комплексами, из которых проистекают все его лихорадочные поиски истины.
Да, ведь именно тогда наметилось его расхождение с Белоусовым: Ролка искренне считал, что нормальный человек не может всерьез задаваться вопросом: «Что будет с нами после смерти?» По его мнению, высшая мудрость заключается в том, чтобы жить, как живется; все остальное свидетельствует о крыше, съехавшей набекрень. Николка — тот исканий Ильи не разделял, но понимал, о чем идет речь. У Николая были дети, а дети, особенно младенцы, заставляют задумываться о вечности. По крайней мере, отцы точно задумываются. Ну а Неля очень суетилась тогда, хлопотала, как большинство женщин… Илья с Николаем часто встречались и разговаривали, особенно по вечерам, медля включить свет, стоя у окна, за которым загорался огнями беспокойный город. Внизу тогда шла стройка, возводили новый корпус дома, и свет колеблющегося на стреле подъемного крана фонарика плясал в воздухе, невольно наводя мысли на потустороннюю тематику.
— Ты считаешь меня бесстрашным человеком, — разоткровенничался как-то Илья в один из таких вечеров, — а ведь я всю жизнь боялся. Не жизненных обстоятельств, даже не бедности — когда ты и так беден, чего бояться? — а чего-то другого, неопределенного. Каких-то темных сил, смутных существ, которые постоянно рядом. Вроде тех, помнишь, мускулистых и голых, с черными лицами, которых я рисовал. Их еще Фантомасами называли, ну и меня с ними заодно… Я пытался бороться с этими страхами, давил их разумом: никаких, мол, темных существ на свете не бывает, кого ж ты, дурила, боишься? А теперь чем больше книг читаю, тем сильней осознаю, что страх этот самый что ни на есть настоящий и обоснованный. Что эти Фантомасы, как бы их ни называли в разных религиях, постоянно вьются вокруг нас, просто мы их не видим. Они хотят нам навредить… Зазеваешься — они тут как тут. Раз — и сцапают!
— Брось, Илюша! — участливо отозвался Николай, глядя на фонарь подъемного крана, совершавший движение по сложной траектории, точно летающая тарелка. — Главное, не надо бояться.
— Ты мне не веришь?
— Почему? Верю. Только я думаю, они не так уж сильны, как прикидываются. И они хотят, чтобы их боялись. А ты поломай им игру. Скажи: «Фиг вам, не буду бояться!»
Илья собирался ему ответить, что все не так просто, что заявление «Не боюсь!» помогает только в детских сказках, и еще много всего. Но тут как раз вошла Неля. «А что это вы без света сидите?» — с непонятливой бестактной бодростью спросила она, нажимая на выключатель. Исчезла потусторонность стройки за окном, растворилась, как будто и не бывало ее, дружеская доверительность. Так Илья в тот раз и не высказал, что варилось на огне его страдающей души…
Много воды утекло, прежде чем Илья, пережив бездну религиозных увлечений, крестился в православной церкви. К тому времени он успел остановиться на том, что пугающие смутные сущности — уместнее называть их не Фантомасами, а падшими ангелами или попросту бесами — действительно постоянно окружают людей и хотят им навредить. Но впрямую они это сделать не могут — им не позволено, а действуют опосредованно, внушая людям плохие мысли и подбивая их на омерзительные поступки. Когда Илья пришел к окончательному заключению относительно их природы и намерений, ему стало легче. Когда принялся отгонять их молитвой, страх, который он считал врожденным и не поддающимся никакому воздействию, начал отступать.
Стало лучше. Но, с другой стороны, стало и хуже. Когда он замечал — не мог не замечать! — что родные, близкие люди охотно поддаются влиянию его черных сущностей, его Фантомасов, а когда он пытается указать им на это, над ним в лучшем случае подсмеиваются, а в худшем — начинают сердиться. Ну и пусть сердятся, лишь бы прислушались, задумались! Родных по крови у Ильи не осталось, за исключением дальних родственников, а среди близких он числил Николая Скворцова и Роланда Белоусова, которых, желая им блага, всячески наставлял на путь истинный. Результатом стал полный разрыв с Белоусовым. Николай оказался помягче, поуступчивее; правда, и он желал, как большинство в этом растленном современном мире, жить своим умом.
Как котята слепые, честное слово! Им указываешь, куда надо ползти, а куда не надо, а они все равно на свой лад гнут. Не видят они гибельных пропастей… Когда настаиваешь, принимаются потешаться. Ну как от такого не впасть в отчаяние? Он и впадал. А ему говорят: «Ты, Илья, успокойся. Все ты выдумал, остынь». Или ничего не говорят, зато смотрят эдак сочувственно, что сразу видно — не верят… Вот и этот старший помощник генпрокурора хоть, сразу видно, мужик порядочный, а в исламский заговор не поверил.