– Нет, – решительно мотнула головой «мышка». – Ни разу на моей памяти не было писем!
– Как так не было? – несколько опешил агент. – А в августе? 23 августа Порфирий Никитич получил письмо из Энска. А вы говорите – не было.
– А, вот вы про что! – понимающе кивнула «мышка». – Так ведь я говорю – на моей памяти не было. На моей! А 23 августа я почту на Березовую не носила. Я на этом участке только две недели как работаю.
– А не на вашей памяти письма были? Кто там раньше работал?
– Людочка Панина, – произнесла «мышка» и протяжно вздохнула.
Ее вздох агенту почему-то очень не понравился! И он спросил, чуя какой-то подвох:
– А где же она, Людочка Панина? С ней нельзя поговорить?
– Только после победы, – с новым вздохом ответила «мышка».
– То есть как?!
– Да так. Людочка на фронт ушла. Добровольно. Она в осоавиахимовском кружке стрелять научилась, да так, что мужики-охотники только в затылках скребли! – гордо рассказывала «мышка». – Ну, ее в снайперскую роту с дорогой душой и взяли. Еще бы – с такими-то руками да с таким-то метким глазом!
– Понятно… – разочарованно протянул агент.
В самом деле – все было понятно. Даже если Людочка и доставила письмо Пантюхину, уточнить это или опровергнуть теперь не было никакой возможности.
Получив донесение агента, Поляков только головой покачал: уходили, уходили из рук концы этого дела, словно нарочно их кто-то уводил! – положил перед собой оба письма – от дяди к племяннику и от племянника к дяде – и уставился на них, хотя и так знал наизусть каждую строку, каждое слово, каждую букву, запятую и даже каждую кляксу, и даже каждое пятно на конверте.
Бог с ними, с пятнами… А как насчет штампов?
Он схватил оба конверта и быстро осмотрел их. На конверте, адресованном Пантюхину-старшему, стояло, как и положено, три почтовых штемпеля: один – автозаводского энского почтового отделения (там Федор Федорович письмо в ящик бросил), второй – железнодорожного узла связи на энском вокзале, где письмо перегрузили в поезд, уходивший в Большак, ну и единственной большаковской почты. Там его приняла Людочка Панина и отнесла по адресу.
Тут все как надо. А на том конверте, который был получен Пантюхиным-младшим, стоят только два штампа. Один – автозаводского почтового отделения, откуда письмо было доставлено на улицу Первой Пятилетки. А другой штамп – об отправке – должен бы принадлежать большаковской почте, но принадлежит энскому железнодорожному почтамту! Штампа Большака вообще нет. И это значит, что письмо опущено не в Большаке, а в Энске. На энском железнодорожном вокзале!
Бессмысленно спрашивать у Пантюхина-старшего, ездил ли он 23 августа в Энск. Зачем? Чтобы письмо племяннику опустить? Не проще ли было в таком случае самому выяснить судьбу Бродяги? Не ездил в Энск Порфирий Никитич. Он на первом же допросе заявил, что в областном центре не был больше года – слишком тяжел стал на подъем, да и теперь, с войной, добраться туда можно только поездом, автобусы-то за нехваткой бензина почти всегда стоят.
По узкоколейке до Энска от Большака ходит один поезд с четырьмя вагонами. Он так и зовется – «четверка». Уходит в семь утра, тащится, останавливаясь у каждого столба, в каждом селе, прибывает в Энск в девять часов, стоит день на запасных путях, а в шесть вечера отправляется обратно. Спустя два часа он в Большаке. Если кому в Энск нужно попасть по службе, или в магазин, или на базар, или в больницу – вполне удобно. Машинист и кочегар на этом крохотном составе работают одни и те же, сменщиков у них нет. А что сменяться-то? Работа не пыльная: утром в Энск, вечером из Энска… целый день свободен, можно и поезд досмотреть, и свои дела поделать… а уж письмо бросить в почтовый ящик при вокзале – вообще нечего делать!
Бессмысленно спрашивать Пантюхина-старшего, не просил ли он кого-нибудь опустить письмо в почтовый ящик в Энске. Письмо писал не он, а кто-то другой. Возможно, кто-то другой и попросил машиниста или кочегара довезти письмо до Энска. Это вряд ли вызвало бы подозрения: таким образом письмо хоть на денек, а дойдет быстрей.
И все же Полякову не давала покоя мысль: Пантюхин-старший ответа от племянника не должен был получить! А получил он его в результате какого-то, как выразился Храмов, сбоя.
В чем же этот сбой имел место быть?
Поляков попросил узнать две вещи. Первое: каким образом пересылалась в Большак почта (не пресса, а письма или посылки) – с сопровождающим, в закрытых, запечатанных мешках или как-то иначе, и второе: не болел ли кто-то из паровозной бригады 23 августа.
Оказалось, что никаких сопровождающих для перевозки почты в Большак в природе не существует. Или машинист «четверки», или кочегар перед отправлением заходят на железнодорожный почтамт и там забирают почту для большаковцев. Как правило, это просто пачка писем или извещений на получение посылок или переводов, небрежно перевязанная веревочкой. А порою никто ничего вообще не перевязывает. Посылки – те да, увязаны в мешки. Но посылки в Большак приходят редко, раз в месяц, а то и в два. Переводы – тоже редкость, чтобы получить их, нужно ехать в Энск. Писем немного. То одно, то пять, то десять, когда как. Взял машинист или кочегар пачку в Энске, отдал ее на почте в Большаке, а все ли письма отдал или одно в карман сунул, об этом никто и никогда не узнает.
Машинист или кочегар?..
Вскоре выяснилось, что это был, скорее всего, кочегар, потому что именно он не вышел на работу 23 августа. Машинист взял подручного из другой паровозной бригады и почту в энском железнодорожном узле связи забирал сам, хотя обычно это с большой охотой делал именно кочегар.