— Отвратительная идея,— жестоко сказал Меркулов,— любой работой и тем более сыскной должны заниматься профессионалы, а не любители. Любители имеют тенденции проваливаться сами и проваливать все дело значительно чаще, чем профессионалы.
— Но ведь эти профессионалы, Константин Дмитриевич, когда-то начинали и в своем первом задании практически были любителями,— заметила Ирина.
— Вполне резонное замечание,— согласилась Романова, но тут же добавила: — Хотя я бы ни одному из новичков не дала задания в таком деле. Это волчье логово, для них человеческая жизнь копейку стоит. Здесь артистических способностей и магнитофонов с уроками недостаточно, нужна профессиональная изворотливость и физическая сила. Так что признаем идею никуда не годящейся, Ириша.
Ирина попыталась было снова защищать свою идею, говорила, что занимается аутогенной тренировкой своих эмоций и это делает ее даже более полезной, чем опытный агент, но телефонный звонок оборвал ее попытки. Этот звонок был первым в длинном ряду следующих один за другим, и были они один другого бессмысленнее и бесполезнее.
Первым позвонил Грязнов и доложил, что муровские оперы, когда сам хозяин московской ментовки возглавил следствие, казалось, напали на след. Обложили по всем сыскным правилам одну шайку рэкетиров, специализировавшихся на похищении детей из благородных кооперативных семей. Вышли на подмосковный интернат. В нем мафиози прятали украденных ребятишек. Нашли пятерых. Но они, странное дело, не спешили домой: им нравилось в интернате, в кругу сверстников. Кеши в этой группе не было.
Второй звонок:
— Один хмырь приставал недавно к Нике, клянчил деньги. Прощупали: обычный алкаш, к похищению мальчика отношения не имеет,— доложил Вася Монахов.
И снова Грязнов: рассказ о визите в ночной бардак, охотно посещаемый дорогими гостями из дружеских арабских стран. Гости проявляли интерес не только к женскому, но и мужскому полу. Но к делу Кеши рассказ этот опять-таки отношения не имел.
Звонок Монахова. Ребята из местного угро передали по телетайпу, что на стене в каюте капитана Мартынчика из города Бердянска висела афиша тридцатилетней давности с изображением певицы Лолиты Торрес. А этот образ как-то не вязался не только с внешностью женщины, приковавшей Нику Славину к батарее водяного отопления, но и самой Валерии в ее обычном обличье.
Романова разозлилась на своих подчиненных и приказала обоим явиться в квартиру Меркулова, которая через полчаса превратилась в оперативный штаб.
Я сознательно обхожу одну из жертв — гадалку Клару Бальцевич. Она выпадает из Преступления с прописной буквой «П», но я нутром ощущаю, что она все-таки жертва именно Преступления, более того — смерть Бальцевич может быть ключом к пониманию его в целом. Я оставляю ее в стороне — пока — и перехожу к собственной персоне.
Вся эта затея с посадкой Александра Турецкого в Бутырку в общем-то сейчас уже ясна: подполковник Красниковский, прослушав мое полусонное бормотание, решает, что я один представляю для него опасность. Он отсылает меня на свидание к Валерии, это, конечно, риск, потому что она-то и есть та самая фигура, от которой он скрывает истину. Но он вовсе не рассчитывал, что я откажусь «прокатиться» в шикарном «вольво», запись на пленку и отсылка в кооператив Ключанского были запасными вариантами.
Какую роль во всем этом деле играют Амелин и Чуркин, я не могу себе представить. Но ведь именно с Амелина и началась подставуха меня в качестве жертвы. Он взял образцы моей подписи после того, как я поинтересовался^ куда девалась из дела Татьяны Бардиной ее записная книжка. Но сейчас я совершенно уверен, что книжка была ни при чем. Что я такого сделал еще в тот день? Что я ему сказал? Что оставил у него? О чем спросил? Попросил?.. Попросил... Я попросил дать мне ереванский адрес Бабаянца — вот что! Амелин сообразил, что я не оставлю в покое наше начальство по поводу выяснения причин внезапного отпуска Бабаянца. Тогда-то и началось собирание компры» — сначала на всякий случай, если я буду слишком открывать рот, потом — уже совершенно по определенному случаю, по сговору с Красниковским.
Меня убрали.
Но при чем здесь Клара Бальцевич, гадалка и экстрасенс?
* * *
Идти или не идти на прием к Зимарину по делу Бабаянца, а точнее — по поводу обнаружения странной магнитофонной записи,— вот вопрос, которым мучался
Моисеев с того момента, как установил, что запись на найденном им обрывке пленки была частью записи, которую использовали для фабрикования беседы Турецкого с Бабаянцем. У него не было доказательств, что голос Бабаянца кто-то имитировал. Но он улавливал чутким ухом чужие нотки в голосе, чьи — он не мог сказать; имитатор говорил со слабым армянским акцентом, почти как Гена Бабаянц, но все-таки местами перебарщивал, излишне растягивая гласные. Но голос Турецкого принадлежал ему самому, да и собеседница называет его «Сашей». И все, что говорит Турецкий на «большой» пленке, вытекает из мирного обсуждения фильма. А потом о Зимарине — ну кто таким веселым, даже беззаботным голосом будет говорить о действительно готовящемся покушении на прокурора столицы?!
«Семен! Не делай глупостей, никогда не делись с начальством своими сомнениями. К начальству следует ходить только в двух случаях: ругаться и требовать»,— так бы сказал его бывший начальник, Константин Дмитриевич Меркулов. Но он далече, а в его кресле в следственной части сидит нынче иное лицо, вернее, большая задница, разжалованная с партийной работы и ничего не смыслящая в следствии.
Но Моисеев уже шагал в основное здание, в резиденцию прокурора Москвы, сохранявшую еще следы спальни любовницы купца Прохорова, бывшего владельца Трехгоркой мануфактуры, подарившего в 1915 году своей возлюбленной кокотке особняк, где сейчас располагается прокуратура.
Жестом весьма занятого руководителя Зимарин указал Моисееву на глубокое кожаное кресло. Но тот не захотел воспользоваться комфортабельным седалищем и стоял перед начальством, одной рукой опираясь на палку, другой обхватив магнитофонный агрегат. Сняв очки, Зимарин долго всматривался в морщинистое лицо Моисеева, словно пытался ухватить за ниточку и размотать клубок заговора, который плетет против него, столичного прокурора,— не может не плести! — каждый его подчиненный.
— У вас столько работы, а я беспокою, извините, Эдуард Антонович, но, как вы сами отметили, дело это важное... Важное дело, я имею в виду... и вы должны быть постоянно в курсе. В курсе. Постоянно, потому что дела эти... на наших Турецкого и Бабаянца... так сказать, как это лучше выразиться... инспирированы, то есть" фальсифицированы. Поэтому я и побеспокоил, извините,— почти закричал Моисеев, разъясняя шефу свою наглую выходку и ставя на стол магнитофон.
Зимарин не выразил удивления по поводу сумбурности речи старого криминалиста. Привык шеф к тому, что в его присутствии у иных подчиненных заплетается язык, будто после приема двух стаканов. Он только поморщился, когда старый криминалист запустил на полную громкость магнитофон.