Щукин нахмурился.
– Что за дела? Это мне совершенно не нравится.
– А я при чем? Я в тот год в первый класс ходила.
– Я не про тебя. Вообще. Это же документы строгого учета!
– Может, в архиве горсуда остались? – предположил Турецкий.
– Я так этому Погодину и сказала. Что там скорее всего.
– Ты сказала незнакомому человеку, что секретные документы лежат в горсуде? Ты хоть бы у меня спросила!
– Вас не было, вы только к вечеру прилетели.
– Но есть главный инженер, главный диспетчер.
– Но он же просто позвонил. Если бы приехал, я, конечно, послала бы его за разрешением. А так – человек спросил, я ответила.
– Поехали к Ганшину! – решительно объявил Щукин.
Как и по всей России, где словно бы по какой-то дурной традиции под суды отводились самые задрипанные, десятками лет не ремонтировавшиеся здания, норильский городской суд располагался в облезлом, старой постройки трехэтажном доме с обшарпанными коридорами, скрипучими половицами и с соединенными по несколько штук деревянными креслами у дверей, списанными, скорее всего, из какого-то кинотеатра. Лишь в клетушке-приемной и кабинете председателя были явно недавно поклеены светлые обои и побелены потолки.
Ганшину было под шестьдесят, он словно бы высох за долгие годы служения заполярной Фемиде, но взгляд под стеклами очков в тонкой золоченой оправе был живой, острый, а худое лицо выражало доброжелательность.
Щукин представил гостя судье так же, как ему самому представился Турецкий:
– Обозреватель газеты «Новая Россия».
И это соответствовало действительности: перед отъездом Турецкий получил в редакции командировку. Ответственный секретарь сначала охнул, прикинув, в какую копейку влетит это редакции, но Турецкий успокоил его – командировка нужна, чтобы без проволочек получить пропуск для въезда в пограничную зону, а билеты и суточные оплатит другая организация. Ответственный секретарь не стал расспрашивать, какая именно, а Турецкий не стал вдаваться в подробности.
– «Новая Россия»? – произнес Ганшин. – Выписываю. Дельная газета. Но что-то не помню там Турецкого.
– Мой псевдоним – Александров.
– Этого знаю. Читал. Вы юрист?
– Да.
– Чувствуется.
– Станислав Петрович, тут такое дело, – начал объяснять Щукин. – Во время следствия из наших архивов изъяли отчеты Никитина о его работе на Имангде. Помните это дело? Еще статья в «Заполярке» была – «Под маской борцов за правду»?
– Еще бы не помнить.
– Так вот, изъять изъяли, а назад не вернули.
– Не может такого быть. Сейчас проверим.
Он вызвал секретаршу и попросил принести из архива дело Миронова.
– Почему Миронова? – не понял Турецкий.
Ганшин объяснил:
– Там были объединены в одно производство три дела: Миронова, Никитина и еще одного, не помню фамилию. Шли по одной статье – семидесятой за антисоветскую агитацию и пропаганду. В то время ситуация в Норильске была очень сложная. Талнахские рудники начали давать сырье, заводы не были к нему готовы. Начался, как это водится, аврал, штурмовщина, а с ней, как всегда, черные субботы, аварии, производственный травматизм. Рабочие взбунтовались. До забастовок тогда, конечно, не доходило. Администрация начала увольнять крикунов. Те – в суд. На судей очень сильно давили – горком, все начальство. Суды отказывали в восстановлении на работе. Пошли кассационные жалобы. Тут и возникли такие, как Миронов. Подпольная адвокатура. Кодекс они знали. Стали писать жалобы другим. И приходилось восстанавливать людей на работе. Как выражались наши власть имущие, это «усугубляло обстановку». Поступила директива: посадить. Дело было состряпано в местном КГБ. Когда я ознакомился со следственными материалами, понял, что никакой антисоветской агитации и пропаганды там и близко нет. В лучшем случае – статья сто тридцатая, клевета: распространение заведомо ложных позорящих другое лицо измышлений. А еще верней – статья седьмая Гражданского кодекса – защита чести и достоинства.
– На основании чего готовилось дело? – спросил Турецкий.
– Обвинительный материал состоял из жалоб в ЦК, Брежневу. Миронов даже в ООН писал: варвары двадцатого века, истребители собственного народа. Никитин – тот был сдержанней: преступники.
– Преступники? Почему?
– Он считал, что деньги нужно вкладывать в Имангду, а не в строительство талнахских рудников. А туда шли десятки, если не сотни миллионов рублей. Тех, старых, полновесных. Он называл это преступлением.
– И чем все кончилось?
– Я предложил переквалифицировать это в дело частного обвинения. А для этого истцами в суде должны были выступать «оскорбленные». Главными: первый секретарь горкома партии и генеральный директор комбината. Они, естественно, отказались.
– Почему?
Ганшин усмехнулся.
– Кому же охота, чтобы их имена полоскали в открытом судебном процессе? А полоскать было за что. Если насчет Имангды – это еще был вопрос, но вот обстановка в цехах комбината никакого вопроса не вызывала. Все прекрасно знали, что там происходит.
– И дело было прекращено? – спросил Турецкий.
– Нет истцов – нет дела.
– Вы знали, чем это вам грозит?
– Мне объяснили.
– И все-таки пошли на это?
– Видите ли, Александр Борисович… Вы, наверное, знаете историю этого города?
– В общих чертах.
– Этого достаточно, чтобы понять меня. Мне как-то не улыбалось войти в новейшую историю Норильска в качестве прокурора, на совести которого будет первый политический процесс в одной из столиц бывшего ГУЛАГа.
– Но при других прокурорах такие процессы были?
– Ни одного.
– Точно, ни одного, – подтвердил Щукин.
– Сыграл роль созданный вами прецедент?
– Может быть… В какой-то мере… Не знаю.
Коротко постучав, вошла заведующая архивом – пожилая женщина с седыми волосами, в квадратных очках с сильными стеклами – положила перед Ганшиным папку с уголовным делом. Председатель суда раскрыл папку, бегло пролистал страницы. Брови его удивленно поднялись.
– А где же приложение? В описи сказано: «см. приложение двенадцатое». А здесь – одиннадцатое и сразу тринадцатое". Двенадцатого нет.
– Как нет? – поразилась архивистка. – Вчера было, я проверяла. Когда выдавала на просмотр…
– Кому?
– Приходил один человек. Из Москвы, ФСБ.
– Кто?
– Его фамилия Погодин.