В конце концов, надо же было в неофициальной обстановке сказать ему, что у Пименова о нем, городском прокуроре, мнение достаточно благоприятное, о чем будет непременно доложено не только заместителю генерального прокурора, но и самому генеральному, а те оба, в свою очередь, толковыми кадрами разбрасываться не любят. Значит, и не станут поддерживать точку зрения некоторых членов президентской команды. Словом, спите спокойно, дорогой товарищ, в смысле работайте дальше и не берите в голову лишнее… Что-то тебя, друг ты мой, Александр Борисович, на кладбищенскую тематику потянуло! К добру ли?…
Ужин прошел в спокойной, дружественной обстановке: в ресторане на Московском вокзале кормили, оказывается, ничуть не хуже, чем у Рафаловича в приватном кабинете. Причем Гоголев – вот же все-таки Славкина выучка – попросил официанта завернуть бутылочку и несколько разных бутербродов для отъезжающего. Хотя Турецкий был готов уже протестовать, – мол, ночь на дворе, какая еще выпивка! – Гоголев настоял и взял кулек под мышку. Расплачиваясь, как-то ненавязчиво скинулись, поэтому Александр Борисович остался еще и в наваре. Настроение к концу ужина исправилось, подействовала и спокойная обстановка в ресторане.
Когда Маркашин на минутку вышел в туалет, Гоголев, хитро улыбаясь, негромко заметил, что на совещание не приехал, хоть и обещал, по той причине, что задержался на выезде. Надо же, в самом центре города бандиты перестрелку затеяли! Хорошо, никто из посторонних не пострадал. Но одна машина, если не всмятку, то, как говорят про вареные яйца, – в мешочек. А другая – уехала. И два с половиной трупа автоматчиков. Половина – это тот, который рассказал в клинике уже, на кого они «наезжали», да вот вышло неудачно – получилось все с обратным знаком.
Рассказывая быстрым шепотком, Гоголев, не отрываясь, разглядывал Турецкого.
– А во сколько это произошло? – почти без интереса спросил Александр Борисович.
– Без нескольких минут семь. Мои там оказались десять минут восьмого. Представляешь? А я испугался было, зная, что ты собирался встретиться с нашим дедом.
– Я и встретился, – спокойно подтвердил Саша. – Но уже в половине седьмого был в кабинете Маркашина. Он может подтвердить, если ты сомневаешься. Мы как раз говорили, по-моему, на эту тему: что осень уже, темнеет быстро. Ты спроси, – и тоже улыбнулся.
– А зачем? – отвел глаза Гоголев. – Тебя, что ль, проверять? Тем более что тот видел только одного, а второго, который его снял, даже заметить не успел. Одним, говорит, выстрелом…
– Да чего ты от меня-то хочешь? – деланно возмутился Турецкий.
– А ничего! – рассмеялся Гоголев. – Дела никакого не будет. Очередная разборка. Хозяину «мерседеса» я позвоню, поскольку «наезд» на него, как я понимаю, вызван в первую очередь нашим к нему интересом. Город у нас, в сущности, небольшой, тут все друг у друга под колпаком.
– И часто у вас такое?
– Когда как, – пожал плечами Гоголев.
– А у нас, в Москве, обычная картина.
– Я ж говорил: теньденьсия. Главное, что ты уезжаешь без потерь. А пистолет-то ты у кого взял? – и он ласково посмотрел Турецкому в глаза.
– Отвяжись, – отмахнулся «важняк», – не было у меня и нет никакого оружия.
– А я чего? Я – ничего! – и, увидев возвращающегося Маркашина, предложил: – Ну, господа хорошие, давайте, как у нас на Дону говорят, по стременной!…
Без четверти двенадцать Турецкий, Маркашин и Гоголев стояли у четвертого вагона «Красной стрелы» и томительно мусолили сигареты. Самое поганое время – ни то ни се, и уйти вроде неудобно, и говорить больше не о чем. Турецкий попытался было уже их спровадить, но петербургская вежливость удерживала провожающих. Соблюдалось что-то напоминающее протокол. Бесцельное, но упрямое стояние у вагона продолжалось, пока наконец не тронулся поезд. Причина, по которой маялся Маркашин, была понятна. А вот зачем было мучиться Гоголеву, Турецкий понял, войдя в свое купе, узенькое, двухместное. Когда в первый раз заходил, на нижней полке сидел какой-то старикан. Сейчас его не было. А вошедшая десяток минут спустя проводница объяснила его отсутствие просьбой товарища Гоголева не сажать сюда посторонних. Деду, кстати, еще и повезло: у него было верхнее место, а ему нашли в соседнем вагоне нижнее. Так что товарищ Турецкий, – прочитала она фамилию на билете, – может ехать спокойно до самой Москвы. Что Александр Борисович и сделал с превеликим удовольствием, завалившись на верхнюю полку и вытянув ноги в багажный отсек, в торце купе. Так закончился для него этот шумный день…
Совещание у Меркулова было назначено на десять утра. До этого времени Турецкий должен был приехать с вокзала в прокуратуру, принять соответствующий вид, хотя бы мельком перелистать имеющиеся по новому делу материалы, не вникая детально, а чтоб просто представить себе, о чем пойдет речь, затем вместе с Костей явиться к генеральному прокурору для отчета о поездке в Питер и за наставлениями, заодно узнать, что о нем как следователе, естественно, думают сегодня на Олимпе. Собственно, по положению и для краткого вступления первое слово будет иметь Меркулов. Но в дальнейшем он как бы самоустраняется и весь груз ответственности принимает на себя Александр Борисович. Простенько этак, но, как говорится в народе, с большим вкусом. Приятно, конечно, сознавать при взгляде на недосягаемые снежные вершины, что оттуда, того и гляди, прольются на тебя щедрые потоки почти Божьей милости. Но с гораздо большей определенностью можно предположить, что вопрос о милостях будет еще решаться, принимать те или иные формы звучания, зато более целесообразно вовремя обставить себя чередой условных плотин, которые смогут в нужную минуту защитить тебя от несомненных камнепадов. От лавин, известно задолго до нас, уже ничто не спасет…
Совершенно естественно, что настроение у Турецкого было почти праздничным. Меркулов уже объявил о монаршей милости. Оставалось ждать подтверждения в кабинете генерального.
Встретивший на вокзале Грязнов сам привез будущего генерала в присутствие, пересказав по дороге основные тезисы его также будущей «Нобелевской речи», – надо же когда-нибудь и российской юриспруденции внести свой величественный вклад в общемировое гуманитарное дело, и так далее. Но что важнее: Грязнов успел посвятить Турецкого во все перипетии дела, вокруг которого мгновенно возник невероятный шум и куда оказалось втянутым великое множество самых разнообразных и, как обычно, разнонаправленных сил. Александра Борисовича нисколько не смутила временная неудача с задержанием киллеров. Напротив, их опознание, хотя следовало честно сказать, далеко не стопроцентное, подтверждало тем не менее версию Турецкого о мотивах преступления: если смотреть еще уже, оба этих громких убийства были вызваны совершенно конкретными действиями Нечаева и Михайлова. Первый запустил механизм приватизации определенных объектов, а второй дал ему ход, и при этом оба не смогли, или не захотели, учесть интересы вожаков стай, навостривших зубы на проплывающую мимо них добычу. Надо сказать, Грязнов сумел оценить образность мышления друга. Вот ведь как влияет на любого нормального человека даже кратковременное пребывание в цитадели мировой культуры! Но если говорить по существу, то оба эти дела было бы вполне логично соединить в одно производство, чего, однако, как заметил бы тут же человек осторожный и дальновидный, делать не будем. И не надо. Но иметь в виду – следует…