— Честно говоря, Аркадиус, я не знаю. Конечно, изумление, но гораздо менее неприятное, чем можно было предположить. Признаюсь вам даже: эти предосторожности и окутывавшая его тайна мне не совсем понятны.
— Я знаю! Вы сказали ему это. Вы не понимаете, потому что вы женщина… и потому что этот человек, несмотря на цвет его кожи, а может, благодаря ему, исключительно красив. Черная кровь укрепила, я бы сказал, добавила мужественности роду, если не ослабевшему, то по меньшей мере достигшему той высшей степени утонченности, которая предвещает упадок. Но поверьте моим словам, что не найдется в мире дворянина, попросту говоря, мужчины, который не понял бы драматичность ситуации, сложившейся для его отца, когда он увидел новорожденного с черной кожей! Задайте такой вопрос, если представится случай, нашему другу Бофору…
— Язон из страны, где чернокожих обращают в рабство, где с ними обходятся, как с вьючными животными…
— Не везде! Не обобщайте. Тем более что Язон, насколько мне известно, никогда не относился к категории истязателей. Я допускаю, однако, что его воспитание может повлиять на ответ. Но обратитесь к любому прохожему или даже ко мне.
— К вам, друг мой?
— Да, ко мне. Я всегда питал отвращение к моей законной супруге, но если бы мне пришла в голову фантазия получить наследника, а она принесла бы мне малыша цвета сажи, я также задушил бы Септиманию и тщательно спрятал столь экзотический плод.
— Можно иметь темную кожу и пользоваться уважением. Отелло был мавром, а Венеция превозносила его.
На этот раз Жоливаль рассмеялся, покопался двумя пальцами в карманчике своего узорчатого жилета, вытащил щепотку табаку и с наслаждением зарядил им нос.
— Ваша беда в том, Марианна, что вы в детстве слишком много читали Шекспира и слишком много романов. Отелло, если считать, что он лицо реальное, был своего рода военным гением, а великим людям позволительны некоторые причуды. Но подумайте, если бы Наполеон родился с бронзовой кожей вашего милого супруга, был бы он теперь на троне Франции? Нет, не правда ли? И, возвращаясь к князю, я считаю, что его добровольное затворничество, эта избранная им жизнь в одиночестве являются доказательством его любви к матери.
Это ради нее, ради ее репутации согласился он на подобную голгофу и навсегда лишил себя возможности любить. Я питаю глубочайшее уважение к этому человеку, Марианна, а также к мучительному желанию продолжить свой род, жертвуя самыми законными стремлениями, вплоть до нормальных потребностей его сердца и всего естества.
По мере того как виконт говорил, его голос приобретал серьезность и глубину, достигавшую до самых тайных уголков ее сердца.
— Вы обвиняете меня, не так ли? По-вашему, я должна была согласиться подарить ему этого ребенка?
— Я не принуждаю вас согласиться или отказаться, моя дорогая малютка. И не имею права судить вас. Вы сами полностью распоряжаетесь собой и своей судьбой, ибо за это право вы дорого заплатили.
Марианна внимательно посмотрела на него, пытаясь обнаружить на этом дружеском лице малейший след упрека или разочарования, и догадалась, что если бы старый друг меньше любил ее, он, может быть, судил бы ее строже.
— Я могу честно признаться вам, Аркадиус, я стыжусь себя. Этот человек всегда делал мне только хорошее. Он рисковал всем ради меня, чтобы меня защитить, и это покровительство простерлось до Язона, которого, однако, ему не за что хвалить. Безусловно, ему не доставит никакого удовольствия, что отцом ребенка станет презренный Дамиани, и тем не менее он желает этого ребенка, как величайшее благословение, которое может ему дать небо. Это тоже мне трудно понять.
— А вам не приходила в голову мысль, что он мог просто вычеркнуть из памяти этого Дамиани и видит в будущем ребенке только вашего сына, Марианна?
Молодая женщина слегка пожала плечами.
— Это заставляет предположить гораздо более сильные чувства, чем я могу поверить. Нет, Аркадиус, князь Коррадо видит в этом ребенке только Сант'Анна, немного неполноценного, но все-таки имеющего родовую кровь.
— Да что вам, в сущности, за дело до намерений князя Коррадо, раз вы категорически отказываетесь.
Ибо… вы по-прежнему отказываетесь, не так ли?
Марианна ничего не ответила на этот выпад. Она отошла на несколько шагов в сторону, словно пыталась исчезнуть в ставшей теперь густой тени сада, но она сделала это, чтобы полностью избавиться от всякого постороннего влияния, кроме своих внутренних голосов. В ней заканчивалась ожесточенная борьба, и она хотела только выиграть время, чтобы окончательно признать это. Ибо она уже знала, что побеждена, но не испытывала при этом никакой горечи. Это было как избавление, своего рода радость и гордость, ибо то, что она даст, кроме нее, не сможет дать никто другой. И затем, долгожданная радость, которую испытает человек, узнав, что она победила отвращение и согласна дать ему наследника, заслужена его поведением. И может быть, это станет средством умилостивить судьбу и сделать первый шаг к невозможному счастью.
Неподалеку раздался крик морской птицы. Без сомнения, это чайка, похожая на тех, что так часто кружились вокруг мачт «Волшебницы моря». Она услышала зов океана, гигантского свободного пространства, на одном краю которого уже заходило солнце Европы, а на другом только вставало солнце незнакомого счастья. Необходимо с достоинством заслужить все это…
Марианна обернулась. Черный силуэт Жоливаля оставался на том же месте у каменной скамьи, неподвижный, ожидающий чего-то… Она медленно подошла к нему и очень тихо спросила:
— Вы, конечно, знаете, где живет князь Сант'Анна, Жоливаль?
Он утвердительно кивнул, и в темноте она увидела, как сверкнули его глаза.
— Будьте так добры сказать ему, что я согласна. Я дам ему ребенка, которого он так желает…
Увлекаемая четырьмя баркасами с гребцами, чьи разноцветные лохмотья вносили теплую ноту в это холодное, предвещавшее скорую зиму утро, «Волшебница моря» покинула сухой док Кассима-паши, обогнула башни Арсенала, пересекая Золотой Рог, величественно приблизилась к лестнице Фанара, чтобы занять предназначенное для нее место.
Под руководством строгого шотландского мастера турецкие плотники хорошо поработали, и корабль с его благоразумно убранными новыми парусами, начищенной до блеска медью и сверкающим красным деревом казался новенькой игрушкой под рассеянными лучами солнца, чей большой диск словно скользил по небу за легким покрывалом тумана. И Марианна, стоя на набережной рядом с Жоливалем, с гордой радостью смотрела на подходящий к ней воскрешенный корабль Язона.
Гребцы работали на совесть, и вскоре большая часть расстояния, разделявшего док Кассима-паши и Фанар, была пройдена. Американский бриг, чей флаг по приказу султанши, чтобы избежать досадных дипломатических осложнений, заменили на штандарт с гербом Сант'Анна, сейчас присоединится к лесу мачт у набережной и вклинится между двумя большими греческими кораблями с пузатыми корпусами, чтобы здесь терпеливо ждать, пока законный хозяин вновь вступит в его владение.