Что же сейчас происходило? Почему в присутствии подчиненной — начальника следственного управления Ксении Макаровой — он вел себя как провинившийся мальчишка или нервная женщина? Почему он бегал по своему кабинету, тяжело семеня и взмахивая упитанным животом, то и дело воздевая руки и вскрикивая:
— Мы пропали! Ксения, что ты наделала? Как ты могла меня так подставить?
В отличие от облпрокурора Ксения Макарова оставалась на месте, вытянувшись во весь рост возле прокурорского стола, хладнокровно скрестив руки на выпирающей из форменного пиджака груди. В ее обильно подведенных серыми тенями глазах отражалось презрение. И еще — как ни парадоксально — нечто, весьма близкое к удовольствию. Ей как будто грело душу то, что она получила возможность наблюдать проявления слабости этого сильного человека, сама оставаясь на высоте.
— Прекрати бегать, Алеша, — произнесла Ксения своим медленным, густым, тягучим, как мед, голосом. — Тебе опять станет плохо с сердцем, а валидола у меня нет. Присядь, я все объясню. Ничего страшного не произошло. И не произойдет, если будем действовать, как надо.
Скорее от того, что у него подкосились ноги, нежели последовав совету Макаровой, облпрокурор рухнул в свое любимое кресло. Надежное, усадистое, с чуть потертой на спинке обивкой, с широко расставленными прочными ножками. Нефедова ввергала в невменяемое состояние мысль о том, что он может потерять это кресло. Разумеется, вместе с кабинетом. И еще вместе с многим, многим другим, что украшало его жизнь, что составляло ее смысл — вплоть до этого дня. Совсем недавно он не удовлетворялся достигнутым, он хотел всего — сразу, еще лучше и еще больше. Сейчас он не хотел ничего, кроме того, чтобы благополучно выпутаться из этой передряги, в которую он влип благодаря Ксении… Да, конечно, Ксении и никому другому. Он здесь ни при чем. Это она его соблазнила…
— Прежде всего, Алеша, — развеяла его иллюзии Ксения, — прекрати ныть, что я тебя подставила, я тебя вынудила… В это никто не поверит. Ты начальник, я подчиненная, ты мужчина, я женщина, ты зрелый человек, я намного моложе тебя. Это просто курам на смех!
Алексей Романович с утробным стоном обхватил обеими руками свою седую, стриженную под ежик голову.
— В этом деле мы участвуем поровну, — выговаривала облпрокурору его мужественная, не теряющая самообладания любовница. — Поровну и замазаны. Ну так что же: ведь замазались-то гораздо раньше. Чего ж ты сейчас горячку порешь?
— Адвокаты прикатили из Москвы неспроста, — по-прежнему не поднимая головы, прогудел Нефедов. — Чувствую, меня взяли под контроль. Добром это не кончится.
— Какая чушь! Ну адвокаты, ну из Москвы! Как будто не справлялся ты раньше с другими адвокатами!
— Но дело-то баканинское рассыпается на глазах, Ксения! Мускаев, сука, молчит, как рыба об лед, не признается. А если бы даже признался в организации убийства, сама знаешь, никаких доказательств против Баканина у нас нет. — И облпрокурор так хлопнул тяжелой ладонью по столу, что Ксения, несмотря на свои железные нервы, не удержалась, чтобы не подпрыгнуть.
— Успокойся, Алеша. У следствия еще не все потеряно. У нас есть полковник Михеев, есть Барышников — начальник областного ГУВД… Они носом землю будут рыть, лишь бы привязать Баканина к убийству Айвазова.
— Разве мало мы им платили? Ну и где результат?
— Результат будет. Пообещаем удвоить гонорар в случае успешного проведения следствия по делу Баканина.
— А что же с адвокатами? — настойчиво спросил Нефедов. Он начал успокаиваться, только внутренние спазмы волнения порождали дрожь. На Ксению он смотрел, как ребенок на учительницу, которая должна растолковать ему, как правильно решить сложную задачу. — Ходят тут, ходят… Дело Баканина требуют показать…
— Надо было отправить их подальше, не пришлось бы сейчас возиться. Зачем ты адвокатов принял?
— Не мог не принять, ты пойми! По закону они ведь имеют право ознакомиться с делом. Если бы я им дал под зад коленкой, они бы вернулись в свою Москву и… было бы только хуже.
— И тогда было бы плохо, и сейчас невесело. Ну ладно! Если так получилось, дело мы им выдадим. Но не мешает москвичей припугнуть. Ты меня понял, Алеша?
— Понял.
— Хорошенько понял? Не до смерти. Всего-навсего припугнуть.
— Да понял, понял! Не зуди!
Александрбург, 21 марта 2006 года, 00.30.
Валентин Баканин
Зачем она приходила?
Наверное, нет смысла терзать себя, отнимая драгоценное время у сна этими бесконечными самодопросами по ночам. Но он должен, должен разобраться! Он должен воссоздать истинную картину прошлого, чтобы то, что происходит с ним сейчас, обрело хотя бы подобие смысла. Если смысла нет, тогда его окружает море случайностей. Но если смысл есть, тогда он, Валька Баканин, сознает свою вину. Он не виноват в том, в чем его обвиняют, однако в чем-то другом он все-таки виноват. И за это он расплачивается. Должно быть, он не первый мужчина, запутавшийся в отношениях с чужой женой. Но почему, почему именно он должен расплачиваться так жестоко?
…Законный брак не оправдал возлагаемых на него надежд. Юная Юля, веснушчатая и курносая, похожая на Валькину мать, диаметрально отличалась от нее по характеру, и летопись баканинских семейных отношений, подобно средневековой летописи нестабильного феодального государства, содержала сплошные описания военных действий. Там, где Валькина мама старалась смягчать трения, Юля их обостряла, там, где мама отступала, Юля нарывалась на конфликт. Валькины родители неизменно принимали сторону невестки, а дети (несмотря на ссоры, Валя с Юлей успели обзавестись двумя дочерьми) были на стороне отца. И все же это все как-то не разваливалось, держалось, и девочки подрастали, и ссоры переставали восприниматься так болезненно, и Валька, давно превратившийся в Валентина Викторовича, начал подумывать о том, что время — лучший лекарь, что и у него, пусть с запозданием, начнется счастливая семейная жизнь… И как раз в это время Юля подала на развод.
— У тебя кто-то есть? — спросил он, леденея. «Вот и расплата за то, что Шарова обманывал», — мелькнуло в голове.
— Это у тебя кто-то есть, — безжалостно ответила Юля. — И был все эти годы. Это ведь она? Марина, да? Вот ведьма. Я так и думала. Всем, что видит, старается завладеть. Все гребет под горячую руку, особенно чужое добро.
Валентин собирался уже закричать, опровергнуть, сказать, что все эти годы он был верен ей, но не выдавил из себя ни звука. Он не был верен жене. Физически — да, не прикасался ни к кому, кроме нее. Но помыслами он оставался с Мариной. Марине адресовались все те ласки, которыми он изнурял тело Юли — красивое, между прочим, тело, ничуть не хуже Марининого… Сознание непоправимой ошибки захлестнуло его с головой. Бедная Юля, в каком аду провела она годы супружества! Он потянулся прикоснуться к жене, утешить ее, как плачущего ребенка, как несчастное раненое животное, но Юля оскорбленно отбросила его руку. Ее серые глаза позеленели, как всегда в минуты злости, и Валентин подумал: уж не затем ли он злил жену, чтобы вызвать этот эффект? Чтобы в минуты свирепого секса, наступавшего вслед за ссорами в знак примирения, на него смотрели зеленые глаза — зеленые, как у Марины…