Будучи задержан и допрошен, Дагилев продолжал свою тактику. Он ничего не подтверждал и не отрицал. По его не высказываемому вслух мнению, отпечатки пальцев на пресловутом пистолете Макарова в достаточной степени доказывали его вину, и словесно добавить ему к этим показаниям молчаливых свидетелей было нечего.
Сергей и Анатолий Логуновы совсем потерялись. Не в силах сподвигнуться на твердокаменное дагилевское молчание, они бестолково твердили на допросах:
— А мы что же?.. Мы с братом, как папа. Так папа нам сказал. Надо, чтоб конкурентов замочить. Конкурентов сейчас везде мочат. А мы чего же? Мы и не убивали никого. Убивал Антоха Дагилев, а мы — нет. Мы следили, чтоб никто не удрал. На подхвате были. Стрелять мы умеем, в случае чего. Атак чего же? Папа сказал, надо начальников выручить, мы и выручали. Это же с папиной работы. А мы разве кого-то ненавидели? Нам-то какой интерес? А вот начальникам интерес был. Этот, который Ефимов, сам стрелял. Своими руками. Девчонку айвазовскую застрелил, дочка она ему там была или кто… Ага, это нам Антон сказал. Нас-то при этом не было. И вообще, мы ничего не сделали! Нас теперь посадят в тюрьму? Так же несправедливо! Мы ничего не сделали!
Александрбург, 14 апреля 2006 года, 20.37.
Ксения Макарова
Ксения Макарова прощалась со своими платьями.
Нет, конечно, прощалась она не только с платьями, но и со всей своей собственностью, ради приобретения которой и был ею затеян «прокурорский бизнес». Жалела она и две машины, без которых уже чувствовала себя как без ног, и дом с зимним садом, в котором ей так и не придется отдыхать, слушая вой уральской вьюги за окном и задумчиво поглаживая глянцевитый плотный лист тропического растения… Ксения должна была понимать, что теряет практически все. Но почему-то сильнее прочих благ она жалела платья, которые были сшиты специально на ее фигуру, а значит, не могли представлять для всех других ни малейшей ценности. Когда Ксения отодвигала дверцу шкафа-купе и в который раз, едва сдерживая слезы, перебирала и переглаживала все эти льняные, трикотажные, шелковые изделия, ее охватывало такое отчаяние, точно с нее собирались содрать живьем кожу. Это и была ее кожа, кто сказал бы иначе? Ее повседневная кожа, позволявшая всегда соответствовать требованиям момента: становиться строгой, солидной, ласковой, домашней, легкомысленной, кокетливой, фривольной… Чем станет она, лишившись этих шкурок, превращавших ее, при всем разнообразии обликов, в изысканное сексуальное животное? Бабой. Обычной толстой бабой. Единственным ее украшением станет пуховый платок, да и тот вряд ли позволят в местах, куда ей вскоре предстоит отправиться… Но к чему там ей платья, к чему выглядеть сексуально?
«Спокойно, подруга, — утешила самое себя Ксения, — ты и на зоне не пропадешь. Найдешь, кого соблазнить, чтобы какие-нибудь блага для себя выгадать… Масштаб благ будет, конечно, уже не тот, что раньше. Ну что же, бывают в жизни взлеты, бывают и падения».
Ксения была по-прежнему далека от того, чтобы каяться. Хотя знакомому с ее историей человеку пришло бы, пожалуй, на ум, что Ксенины платья, пусть даже сделанные из современных материалов, напоминают одежду царицы племени каннибалов, для которой писк моды — платья из человеческих шкур. Для того чтобы она имела возможность носить и менять эту изысканную кожу, с кого-то должны были содрать шкуру, истязая в бессмысленных круговращениях александрбургского судебного ада.
Теперь ад стремительно разрушался. Алексей Нефедов, правда, хватаясь за сердце, пока отрицал все выдвинутые против него обвинения, зато Сергей Алехин давал показания, что называется, во весь опор. Сдавал свое бывшее начальство, упирая на то, что он в «прокурорском бизнесе» не самая крупная фигура, что его заставили, запугали и обольстили. Надеялся получить снисхождение в обмен на добровольную помощь следствию. Эх, Алеша, Алеша… Эх, ты… Чтобы не запутаться и не оговориться в интимный момент, Ксения обоих своих постоянных мужчин, и начальника и подчиненного, звала Алешами: одного по имени, другого вроде как бы по фамилии. Будто они одинаковые. И вправду, оказались одинаковыми: слабыми. Эх, Алешеньки мои, много ли от вас толку? А ведь она рассчитывала, что впереди еще будет много хорошего и светлого… А впереди — ничего, кроме тюремной камеры…
Ксению пока не тронул старший помощник генпрокурора, но завтра их доверительной беседы не избежать. Завтра она пойдет туда, на свое рабочее место. Пойдет, чтобы из всесильной владычицы превратиться в жалкую обвиняемую… Она именно так всегда воспринимала: обвиняемый — человек жалкий. А Ксения не хотела, чтобы ее жалели. Нипочем не хотела. Жалость унижает человека, и Ксении встала бы поперек горла услуга, оказанная ей из жалости. Купить услугу собственным жарким, пышным телом — это совсем другой коленкор… Впрочем, с чего она взяла, что ее будут жалеть? Ее будут презирать. А это хоть и близко к жалости, но еще противнее.
Своими широко расставленными, жирно подведенными по привычке глазами Ксения Макарова щупала платья, эти останки былого благополучия, и никак не могла на них наглядеться. Завтра она наденет самое лучшее — вот это, красное, обнажающее спину… Или желтое, до колен, с воланами по подолу? Да, пусть она будет выглядеть вызывающе, лишь бы не жалко! Пусть в нее плюнут, а она только выше поднимет голову… Ксения Макарова — сильная женщина!
Но, может быть, не идти? Остаться дома? Для сильной женщины всегда найдется способ ускользнуть из безвыходной ситуации. Напустить в ванну воды. Вскрыть пачку лезвий, которые она купила для Нефедова, но так и не успела ему подарить. Ксения истратила порядочно денег на ремонт ванной комнаты в этой квартире, и мастера поработали на совесть, исполняя прихоти хозяйки: особенно хорош сложный кругообразный орнамент на потолке. Будет не страшно… Будет почти не больно… Пощипывание в запястьях, вода, которая поначалу приобретет розовый, а затем уже отчетливый красный цвет… Угасающее сознание будет блуждать по лабиринту орнамента, пока прихотливые древнеегипетские изгибы на потолке не померкнут, не соберутся в одну точку, за которой — ничто. Просто — ничто. Смерть — это отсутствие жизни. Отсутствие допросов, унижений, камеры, зоны, ранних побудок, мелких поблажек, этого грузного тела, которое так трудно одеть и прокормить. Глухой предутренний сон без сновидений и пробуждений. К чему бояться?
Нарисованная ею картина самоубийства не испугала Ксению. Но, как ни странно (а для тех, кто знал Ксению, ничуть не странно), именно ее грузное тело удержало ее от самовольного ухода за пределы жизни. Грузное тело, большое. Как оно любит вкусно поесть! Как оно наслаждается прелестями секса! Пока у Ксении есть тело, есть и радости. А пока у Ксении есть радости, она не собирается их лишаться. А значит — вперед, подруга! Ты же умная женщина, Ксения. А умная женщина всегда найдет, как устроиться в жизни.
Ксения выбрала короткое платье. Желтое, с воланами. Ноги у нее толстые, бутылками, зато коленки с ямочками, точно у пухлого херувимчика, очень даже ничего. А этот главный перчик из Генпрокуратуры, Александр Борисович, хотя и немолодой, но, чувствуется, тот еще ходок был в свое время. Попробуем его соблазнить. Ну, а если и не получится, попытка не пытка. В тюрьме или на свободе встретится еще развеселой Ксении немало мужчин. А если так, живем, подруга!