Когда он утром открыл глаза, постель была пуста. Турецкий отключил все телефоны и снова заснул.
Пушкин следил за Ольгой Вязьмикиной — по поручению Турецкого, разумеется. Турецкий был обеспокоен тем, что случилось в казино, и чувствовал свою ответственность за Ольгу — кто знает, может быть, ее теперь будут как-то связывать с покойным Димоном — если предположить, что люди Тяжлова ее телефон прослушивают и ее разговор с Агафоновым стал известен… Ей вполне может угрожать опасность.
Агафонов, в свою очередь, был предупрежден, раскладывал на даче пасьянс и не высовывался.
Ольгу же Турецкий пугать не стал, просто пустил за ней Пушкина. Хорошо, что удалось вытащить его из Москвы.
В результате Пушкин целый день провел в хаотических шатаниях по городу — вслед за ней. У Ольги был выходной, и она явно не знала, куда себя девать. Тусовалась в центре. Сходила в кино — в кинотеатр «Кристалл», на новомодный отечественный фильм. Пушкин билет тоже купил и некоторое время честно в зале посидел, но больше получаса не вынес и сбежал на свежий воздух, чтобы периодически в зал наведываться и подопечную свою проверять. Потом она пообедала в ресторанчике «Магарыч». Потом еще с часок провела в книжном магазине, рылась в толстых журналах, в каких-то словарях и справочниках. Потом заглянула в театральные кассы, и Пушкин уже готов был волком взвыть, но, на его счастье, не то билетов не было, не то дама передумала. Потом кривыми переулочками она спустилась в район Итиля — так в Волжске называлась широкая пешеходная улица с различными вернисажами, уличными художниками, музыкантами, антикварными и книжными магазинами, словом, маленький такой клон московского Арбата. И пошла гулять как заправская туристка: заходила в антикварные магазины, останавливалась послушать музыкантов. Подошла к гадалке. Они немного поговорили, и Вязьмикина показала ей свою ладонь. Гадалка стала изучать линии жизни и судьбы.
«Мужика у нее определенно нет, — подумал Пушкин. — Или поссорилась. Или он от нее сбежал. И вообще отдыхать она не умеет. Правильно сделал, что сбежал».
Рядом с гадалкой простаивал уличный художник, рисующий карандашные портреты с фотографическим сходством. Для образца, как водится, стояли изображения — портреты Джорджа Клуни и Дженифер Лопес. Художник увидел заинтересованный взгляд Пушкина и обрадовался:
— Желаете оставить потомкам свой портрэт? — Маэстро говорил именно так, через букву «э».
Пушкин немного поломался, но все же кивнул и уселся в трех метрах от гадалки и Вязьмикиной. Это была хорошая работа: ведь получилось, что именно его случайно позвали поближе к объекту наблюдению.
— …Вот уж не знаю, деточка, что тебе и сказать про этого мужчину, — говорила гадалка. — Вошел он в твою жизнь недавно, да только сам еще об этом не знает.
— А… у него есть машина, например? — спросила Вязьмикина. — Такая большая, немецкая, темно-синяя?
Пушкин подумал, что таким голосом, пожалуй, о любимом человеке не спрашивают.
— Какая ты, однако, меркантильная. Ну, может, и есть, почему ж не быть, сейчас у мужчин чего только нет. Куча всякой дряни бессмысленной. А ты вспомни лучше, снилось ли тебе недавно что-нибудь странное? Тогда, глядишь, что-нибудь и разъяснится.
Вязьмикина задумалась, посмотрела в безоблачное небо, потом медленно проговорила:
— Мне снилось, что я чуть не погибла… Я плыла по реке на плоту, плот опрокинулся и надолго ушел под воду. Сначала была кромешная тьма, а затем — яркий свет в конце туннеля. И когда я туда добралась, я увидела всю мою семью. Они стали критиковать меня за то, что я не так одета. А моя бабушка подошла и говорит: «Даже последняя шлюха не решилась бы прийти в такой одежде к райским вратам».
— А что же на тебе было, деточка? — заинтересовалась гадалка.
Вязьмикина наклонилась к ней и что-то зашептала на ухо.
Гадалка прыснула и прикрыла себе рот рукой.
«Что еще за бред, — подумал Пушкин. — Она же спрашивает у гадалки о Турецком? У него ведь темно-синий „Ауди“. Пожалуй, да. Что это может значить, кроме того, что она растеряна? Да ничего. Обычные женские бредни».
— Думаю, этот мужчина скоро сам тебя найдет, — пообещала добрая гадалка.
Вязьмикина немного побледнела.
— Ну ладно, иди уже, Бог с тобой, у меня рабочий день закончился.
Вязьмикина поднялась и медленно побрела в сторону площади.
Пушкин подождал с минуту и двинулся следом.
— Э?! — возмутился художник. — А портрэт?
— Под следующего переделаешь… Чтобы соблюсти приличное расстояние, Пушкин
сделал вид, что заинтересовался услугами очередного «арбатского» шарлатана. У него на жердочке сидел попугай и по команде хозяина отвечал на вопросы. То есть на самом деле он просто вытаскивал из банки бумажки, на которых было что-то накорябано. Вязьмикина собралась перекусить и прошла полсотни по диагонали вправо — к ларьку с хот-догами. Пушкин остался на месте. Он дал владельцу мудрой птицы десятку и спросил, глядя, как Вязьмикина поглощает сосиску:
— Я бы хотел узнать, что такое… м-мм… удача. Или успех?
— Успех чего? — уточнил шарлатан. «Успех операции», чуть было не сказал Пушкин.
— Вообще успех. В широком смысле успех. Любой успех. Ну хоть какой-нибудь успех, а?
Шарлатан почесал попугаю длинным ногтем голову и сказал странное слово:
— Бергефьель!
«Красивое слово, — подумал Пушкин. — Красивое, загадочное…»
Попугай не двигался. Шарлатан наклонился к нему и заорал:
— Бергефьель!!!
Птица, вздрогнув, тут же клювом вытащила бумажку и ткнула ее Пушкину в руку.
«В четыре года ты радуешься, если не писаешь в штаны. В двенадцать — если у тебя есть друзья. В восемнадцать — если занимаешься сексом. В тридцать пять — когда ты много зарабатываешь или удачно делаешь карьеру.
В шестьдесят лет — если занимаешься сексом.
В семьдесят — если у тебя есть друзья.
В восемьдесят — если не писаешь в штаны…»
— Бергефьель, — повторил Пушкин. — Форменный Б…ергефьель… Кстати, что это значит? На каком языке?
— Древнее норвежское слово, — торжественно сообщил шарлатан. — Его донес до нас, суетных, один великий скандинавский писатель. А это, между прочим, норвежский попугай, он знает только родной язык, так что, сами понимаете…
— В Норвегии есть попугаи? — удивился Пушкин.
— Особая морозоустойчивая порода. Гнездятся в прибрежных скалах.
— Писатель, говоришь, придумал? Норвежский?
— Да уж не Пятибратов.
— Кнут Гамсун, что ли?
Потрясенный такой эрудицией шарлатан несколько секунд молчал, потом покопался в кармане и протянул Пушкину червонец назад.