– Маратик Салтанов. Но отчество она ему дала ваше.
– Они сейчас в Назрани? Или переехали куда-нибудь?
– В Назрани. Она же до сих пор ждет вас…
Куликов опять замолчал, что-то обдумывая. Потом прервал молчание:
– Я о ней вспоминал, конечно, с теплотой. Она замечательная женщина. Но когда я понял, что с Людмилой нас связывают чувства, решил, что назад дороги нет. Люди встречаются, расстаются, и не всегда это зависит от них. Но Люде я, конечно, расскажу о сыне. Она меня поймет. Вы не представляете, какая это женщина. Она такая… понимающая, умница, сердечная. Я думаю, она не станет возражать, если я налажу связь с Соней. Мы можем вместе с Людой поехать в Назрань, встретиться и с Соней, и с Маратиком. Я буду им помогать… Боже мой, даже не верится, что у меня сын! Я вам не могу передать, что сейчас испытываю. Честно говоря, я потрясен.
– Я вас очень понимаю как отец. Когда у меня появилась дочь, я тоже испытывал целую гамму чувств. В основном гордость, что у меня ребенок. А о жене и говорить нечего, она мне раз сто повторяла: «Представляешь, я ее сама родила!» Я сначала не мог понять, что она имеет в виду. Потом понял: рождение ребенка, по-моему, главное в жизни человека. Такое важное событие, что каждый может гордиться.
– Жаль, мне вас не понять, – с некоторым сожалением в голосе вмешался в разговор Грязнов.
– Еще не все потеряно. Можно и в восемьдесят зачать ребенка, – подбодрил товарища Александр Борисович.
– Ну тогда хорошо, у меня времени еще вагон и маленькая тележка. Кстати, слышал теорию, что чем старше мужчина, тем умнее от него дети получаются. Заодно и проверим.
– Надо только жену молодую выбирать, чтоб побочных эффектов не было, отклонений каких-нибудь.
– Тьфу на тебя, Саша, сам обнадежил, сам и испугал. Я теперь переживать буду.
– А у тебя что, уже есть претендентка на роль матери твоего ребенка?
– Пока нет, – с достоинством ответил Грязнов. – Но я мужчина в соку, на меня женщины смотрят. Вон стюардесса глаз не сводит.
– Она ждет, когда ты ей стакан вернешь, – охладил его пыл Турецкий и тихо засмеялся, заметив на лице Грязнова разочарование. – Уже зажглось табло «Пристегните ремни». Приземляемся.
На нетерпеливые звонки в дверь Турецкого послышался голос Ирины:
– Иду, иду, свои ключи надо носить, Нинуля!
Дверь распахнулась, жена от неожиданности застыла на пороге и вытаращилась на компанию.
– Во даете, хоть бы из аэропорта позвонили, я бы нарядилась!
На ней были старенькие джинсы и широкая джинсовая рубаха Турецкого.
– А ты и так хороша, – обнял ее соскучившийся муж и в последнюю секунду успел поцеловать в щеку, когда она уже уворачивалась от его объятий.
– Ну заходите все, представь мне своего товарища, Сашок!
– А это наш самый дорогой гость, которого мы ждем не дождемся последние полгода, капитан Валентин Куликов, – представил Турецкий незнакомца.
У Ирины на лице появилась такая счастливая улыбка, что Куликову стало как-то даже неловко. Что-то прежде незнакомые женщины при первой встрече с ним никогда не одаривали его такими улыбками. Он улыбнулся Ирине, церемонно поцеловал ей руку. А сам в недоумении взглянул на Турецкого. Уже второй раз он слышит от Турецкого загадочную фразу о том, что в этом доме его ждут полгода. Турецкий развел руками, мол, в свое время все узнает. Грязнов чмокнул Ирину в щечку. Вот от него она не отворачивалась, даже наоборот – сама щеку и подставила, бросив при этом хитрый взгляд на насупившегося мужа.
Она хоть и встретила мужчин не при параде, обед у нее был готов. Поэтому она оставила их «на минуточку» пить аперитив, который они привезли с собой, а сама бросилась в другую комнату – наводить красоту. Когда она минут через двадцать появилась, у Турецкого отвалилась челюсть, а Грязнов оглядел ее, не скрывая удовольствия. Ирина вырядилась в шикарное театральное платье вишневого цвета, покупку которого ей долго удавалось скрывать от Турецкого, поскольку деньги на него она потратила хозяйственные. Пока Турецкий, по ее мнению, прожигал жизнь в Нефтегорске, они с Нинулей на всем экономили и купили Ирине выходное платье.
– Да она у тебя красотка! – не преминул отметить Грязнов.
– Да-а, – только и смог выдохнуть Турецкий.
– В связи с сегодняшними событиями модель платья назовем «Прощение славянки», – загадочным тоном провозгласила Ирина.
– Интересное название, а главное, непонятное, – отметил Грязнов, с удивлением наблюдая, как при словах Ирины вспыхнуло лицо Александра.
Приступили к обеду, нахваливая Иркину стряпню. Турецкий бросал на жену красноречивые взгляды и все не мог дождаться, когда же наконец гости наедятся и отвалят. За столом царило оживление, Ирина была в ударе, заливисто хохотала, потом уселась за пианино и сыграла, к всеобщему удовольствию, марш «Прощание славянки». После него как-то все разом поняли, что пора расходиться. Не успели гости выйти за порог, как Турецкий с прытью молодого ловеласа бросился к Ирине, нащупал на ее спине молнию и быстро ее расстегнул.
– Подожди, Шурка, дай посуду убрать, – задушенно выдавила из себя Ирина, в то время как он сжимал ее в своих объятиях.
– Я тебе потом помогу, – пообещал Саша, удивляясь про себя, что по-настоящему истосковался по жене. Ей только и оставалось, что переступить через упавшее платье и дать себя увлечь в спальню.
Когда спустя час явилась Нинуля, она с удивлением увидела валяющееся посреди комнаты новое платье матери, перевела взгляд на неубранную посуду на столе, потом посмотрела на запертую дверь родительской спальни. Прислушалась, там было тихо. «Совсем предки обалдели!» – подумала она. Подняла платье, приложила к себе и повертелась перед зеркалом. Понравилась себе. Потом вздохнула, стала убирать со стола, закрыла дверь в кухню, чтобы не разбудить родителей звоном посуды. «Ладно уж, помою», – тихонько проворчала она себе под нос. Родители вели себя прилично, не ссорились, а, судя по всему, дрыхли в это неурочное время. Еще не было семи вечера. Нинуля ехидно улыбалась своим мыслям. Она была современной девочкой и считала, что у родителей должна быть своя личная жизнь. Не то что Димка, который уверен, что у его сорокалетних родителей вся жизнь позади и ее остатки они должны посвятить исключительно ему. Ни за что не пойдет она за этого эгоиста замуж. Если он не изменит своего отношения к жизни.
Константин Меркулов собирался уже ложиться спать и читал в постели книгу, которую ему подсунула дочь. Сам бы он не стал ее читать, но она велела таким твердым голосом, что не хотелось выглядеть в ее глазах полным невеждой.
– Это сейчас такой модный писатель, стыдно не знать его! Вся Москва читает! А ты только детективы на ночь почитываешь. Небось уже к утру не помнишь, о чем там речь.
– Да боюсь, я и эту к утру забуду. – Он с тоской смотрел на глянцевую обложку и имя на ней, которое уже увязло у всех на зубах. Душа противилась этой книге из принципа. Меркулов был начисто лишен стадного чувства и любил сам делать свой выбор во всем. Но жена не хотела, чтобы между мужем и ее дочерью от первого брака возникали какие-либо неудовольствия, и примирительно посоветовала: