Старица кинула взор на Алену и повернулась к Анне Петровне, как бы желая спросить — да где ж ты, матушка, эту подруженьку и откопала?..
— Видишь, призрел на нас Господь, всех верных-то вместе сводит… — загадочно молвила та.
Настасья уставилась на Алену черными глазами. Суха, бесплотна была старица, а огонь в себе несла такой — хоть лучину от нее запаливай.
— Ты послушай, свет, — сказала Настасья, — что умудренные-то старцы говорят и что в молитвословие вписано. Антихрист-де родится от недоброй связи, от жены скверной и девицы мнимой, от колена Данова. Вот и поразмысли!
Она глядела на Алену, чая разумного ответа, но та стояла в полном недоумении. Степанида бы уж приняла нечто, обретшее сейчас в Настасьиных помыслах зримый вид. А Алене такие штуки не удавались, молитвословие же она знала ровно настолько, чтобы в храме следить за литургией, вовремя крестясь и призывая имя Божие.
— Ну так слушай! — торжественно произнесла Настасья. — Народился уж антихрист! И последние времена вместе с тем настали!
Мрачная радость была в этих словах.
— Ты слушай, слушай да примечай… — шепнула боярыня, вскрывая поочередно письма.
— Как же последние? — удивилась Алена, ведь Степанида ничего ей о том не говорила, а ведунья непременно должна была бы этакое учуять. — Да господь с тобой, свет! Как же вдруг — последние?
— Даново племя — то есть царское племя, — объяснила Настасья. — Государь-то наш не от первой жены родился. Законная жена бывает только первая, а второе венчанье уж не в счет. Медведицу-то он второй взял…
— Так все же вдовцы второй раз венчаются! — возмутилась Алена. — Что же их попы в церковь-то венчаться пускают?
— То — все, людишки простые и разумом скорбные, им Господь попустительствует, а то — государь! Этак и все царя Ивана выблядки на престол бы карабкаться принялись! Ведь Марфы Нагой отродье — не царевич, выблядок! А сколь бед учинил! — заволновалась Настасья, припоминая времена давно минувшие, Великую смуту. — Марфа-то кабы не шестая ему венчанная жена была, тому еретику и богохульнику Ивану! И поразил Господь ее отродье, на ножичек острый напорол, не дал изгаляться над престолом!
Алена ровно ничего не понимала. Для нее мировое летоисчисление начиналось с того дня, как она осознала себя живущей в лопухинском доме, и мало ей было печали о том, какие и когда родились, венчались и помирали цари.
— Последний законный государь у нас был — Федор Алексеич, царствие ему небесное! — Настасья перекрестилась. — А царь Иван на одном троне с антихристом сиживал, царям сие невместно, не царь он после этого!
Алена дивилась ярости, свившей гнездо в этом иссохшем теле. И ведь не стара вовсе была Настасьюшка, нет! Не старее, пожалуй, Степаниды Рязанки. А вот боярыня Хитрово не дивилась, словно бы привыкла. Письмо за письмом проглядывала она, поднося их близко и к носу и к свече, так что, того гляди, могли тайные грамотки вспыхнуть.
— Государь Федор Алексеич и нрава был царского, и облика ангельского! — вдруг запричитала Настасья. — А наш-то антихрист — не государь, а латыш, от нечистой девицы рожден! Его нечистый дух ломает — он головой запрометывает и ногой запинается! Государь Федор Алексеич беседу любил божественную, звон колокольный! А наш антихрист — всё с пьяными немцами и немками! Господи, да за что же нам кара сия?
— Не моги от кары отрекаться! — прикрикнула на нее Анна Петровна. — Возложен крест на тебя — ну и неси! Господу виднее! Матушка твоя честно крест несла — и в раю ныне обретается. И тетушка твоя с нею же. Крест — то дар Господень! То — знак, что ведет тебя Господь к раю!
Настасья ответила некими божественными словами, писанными столь давно, что и звучали уж не по-русски. И беседа сделалась такова, что Алена в ней через шесть слов седьмое понимала.
— Постельницам моим время быть! — вдруг вспомнила боярыня. — Ну как увидят тебя? Постельницы, свет, бабы продажные. А у меня они, по грехам моим, еще и старухи. Молодые-то тебя, свет Настасьюшка, не помнят, а эти, чего доброго, и признают!
— Не придут постельницы, пока я не позволю, — гордо сказала Алена.
— А коли кто чужой в сени сунется? Свет Аленушка, выведи Настасьюшку, а сама возвращайся.
Ослушаться старухи Алена не могла — да и не для того к ней пришла, чтобы пререкаться.
Анна Петровна достала два письмеца, к одному приписала несколько строк, отдала Настасье. А когда Алена, выпроводив старицу, вернулась, — боярыня жгла принесенные письма на свече.
— Аленушка, свет! — просияла Анна Петровна. — Не испугали мы с Настасьюшкой тебя? Ты ее не бойся, она — скорбная… У нее одно на уме.
— Про антихриста? — уточнила Алена, крестясь. — Так разве ж…
— От антихриста нам деваться некуда, — сурово оборвала боярыня. — Или он нас погубит, или мы — его. И скоро то решится. Иное плохо — больно языкаста сделалась Настасьюшка… Она и смолоду-то упряма да горласта была! И божественное чтение ей на пользу не пошло. Ты, свет, слыхала ли про боярыню Морозову да про сестрицу ее, княгиню Урусову? Так Настасьюшка-то — Урусова княжна…
Алена молча помотала головой.
— Вот то-то и она, слава мирская… На Москве только и речи было, что про буйных сестриц! Одни их еретицами почитали, иные — святыми. А что там было — может, я одна теперь и помню, и ведаю. С жиру взбесились, что Федосья Морозова, что Дуня Урусова. Когда молодая вдова от старого мужа хозяйкой остается, денег не счесть, на богомолье выехать — так двести человек дворни по обе стороны саней вышагивают, то начинает она от счастья своего несчастье себе искать да придумывать. И подвернулся ей протопопишка некий, супротив патриарха Никона всё вопил да скверные грамотки писал. И втемяшилось ей пострадать за истинную веру…
Старуха вздохнула.
— Аленушка, светик лазоревый, истинная или не истинная — то попы ведают, не бабье дело священные словесы перетолковывать! Бабье дело — молиться как велено, пост соблюдать, милостыню подавать, святые обители посещать! Я всю жизнь свою бабью в Верху, на виду, при доброй славушке, — я знаю!
Как если бы и не она только что со старицей непонятными словесами изъяснялась, тайные грамотки отсылала!
— А потом-то что было?
— Потом, свет? Потом государь Алексей Михайлыч на Федосью гневом опалился. Сперва-то он добром ее улещал, а потом-то и сделался грозен! А она от старой веры, от двоеперстного сложения отречься не пожелала, а пожелала пострадать, да и сестрицу с собой утянула. И Настасье тем немало навредила. Им-то что! Отстрадали, померли в остроге и на небесах за нас, грешных, Бога молят. А Настасьюшка-то бродит, как неприкаянная, а особливо — теперь, как дядюшки лишилась. Соковнин-то боярин ей родным дядей был!
Алена уставилась на боярыню в очередном недоумении — при чем тут еще окольничий Соковнин? А он был четвертован вместе с Иваном Цыклером и другими заговорщиками в Преображенском, тела привезены в Москву, на Красную площадь, и пролежали там у нарочно изготовленного каменного столба с марта до июля. Головы же были вздеты на железные шесты, вделанные в тот столб…