— Эту-то срамоту для чего здесь рисовать? — строго спросила она. — Книжица-то, чай, про государево венчанье…
И тут же залилась краской, потому что на соседней странице заместо заглавной буквы сидели друг против дружки крохотные голые мужик и девка, ножонки между собой непотребно перекрестив.
— Давай сюда, постница, — Дуня забрала книжицу, еще раз открыла свое с Петрушей изображение и перекрестила его.
Дверная занавеска колыхнулась — заглянула Наталья Осиповна.
— Ушла государыня-то, — сообщила она. — Помолилась, Дунюшка?
Дуня быстро передала Аленке книжицу, а та, почти не глядя, сунула ее в книжное хранилище.
— Ужинать собирают, — сказала боярыня. — Сегодня к столу рыба дозволена. На поварне кашки стряпали — судачиную, да стерляжью, да третью — из севрюжины, да икру пряженую подадут, да вязигу в уксусе, и луковники испечены, и пироги подовые с маком… Да киселей сладких наварили, да, Дунюшка, вот что тебе бы есть сегодня не след…
— А что, матушка? — удивилась Дуня.
— Оладьи сахарные. Сахар-то, слыхивала, на коровьих костях делан, скоромный, стало быть, а государыня Наталья Кирилловна того не разумеет, велит печь и в пост… Да вот еще что — шти постные и лапша гороховая! И ты бы, Аленушка, тех оладий не ела. Не то скажут — экую дуру Лопухины с собой в Верх взяли, постного от скоромного не отличит…
Видя, что боярыня не гневается, застав Аленку в крестовой палате, девушка подошла к ней и приласкалась — поцеловала в плечико, прижалась к бочку. Боярыне-то сподручнее приобнять маленькую Аленку, чем статную Дуню.
— Ступай, ступай, светик, господь с тобой, — отослала свою воспитанницу Наталья Осиповна. — А тебе, государыня, к столу наряжаться пора. Не так часто государь с тобой за стол садится — принарядись!
— А ты, матушка? Ты наряд не сменишь?
— А и сменю… — прежде хорошенько подумав, решила боярыня. И, обремененная мыслью о наряде, поплыла из крестовой прочь.
— Я первая пойду, ты трижды «Отче наш» прочтешь — и за мной! — приказала Дуня. — Меня боярыни одевать поведут.
Вдруг в дверях снова появилась взволнованная Наталья Осиповна.
— Ахти мне, глупой! Совсем забыла!
— А что, матушка? — поспешила к ней Дуня. — А что?
— Да господи!.. Лососину еще к столу подадут, с чесноком зубками!
И, перекрестив доченьку, боярыня окончательно убралась из крестовой.
— А что, Аленушка, к лицу ли мне кичный наряд? — поворачиваясь и красуясь, спросила Дуня.
— Прежде лучше было, — честно отвечала Аленка.
Прежде-то по спине коса спускалась, знаменитая Дунина коса, для которой Аленка смастерила такой косник, что все диву дались. Изготовила она толстую шелковую кисть, а связку ее оплела жемчужной сеточкой-ворворкой. Теперь же Дуне плели две косы и укладывали их вокруг головы, сверху натягивали тафтяный подубрусник, затем плетенный из золотных нитей волосник, к которому крепилось очелье, низанное из жемчуга. Оно прикрывало Дунюшкин лоб до бровей, но не мешало — она в девках к такому убору привыкла. И уж сверх всего надевалась нарядная кика.
— Что бы надеть? — задумалась юная государыня.
А чего надеть — имелось немало. Дуня и Наталья Осиповна получили доступ к сундукам, ларям и коробам, где хранились наряды еще царицы Авдотьи Лукьяновны, не говоря уж о нарядах царицы Марьи Ильиничны. Всё это часто перетряхивалось, травками от моли пересыпалось и всё еще было настолько хорошо, что, случалось, выпарывали из рукавов-накапков, которые делались длиннее подола летника, шитые жемчугом вошвы и отделывали ими фелони для священников верховых кремлевских церковок.
— Верхнюю сорочку надень полосатую, из шиды индийской, что полоски алы с золотом да белы с золотом, — подумав, предложила Аленка. — К ней поясок плетеный золотной… Телогрею белую атласную на тафте, с золотыми пуговками и с золотным кружевом… И довольно будет.
— Не скучно ли — белое да белое? — задумалась Дуня. — А коли шубку кызылбашской камки?
— К шубке меховое ожерелье надобно. Взмокнешь, светик.
— Да шубка-то легонькая!
— Кызылбашская камка легонькая? — изумилась Аленка.
— Не бурская же!
И поспешила Дуня из крестовой палаты — наряжаться.
— Тогда уж летник атласный желтенький, персидского атласу, где узор птичками! — крикнула Аленка вслед и тут же испугалась — не услышал бы кто. За дверьми-то ждут сенные девушки и ближние боярыни — родная матушка Наталья Осиповна, Авдотья Чирикова и Акулина Доможирова, которые с Лопухиными дружны, да змея — Прасковья Алексеевна Нарышкина, вдова государынина братца Ивана, которого семь лет назад Наталье Кирилловне пришлось выдать стрельцам на расправу. Дуне еще когда рожать, а змею государыня уже теперь в мамы к внуку определила.
— Птичками и бабочками? — переспросила, обернувшись, Дуня. — Ох, птичку-то прибери, спрячь! В книжное хранилище, Аленушка, за книги! Я на ночь помолиться приду — заберу!
И ушла — красоваться перед любимым мужем.
Аленка дождалась, пока шорох тафтяных летников и шаги стихли в переходах, осторожно выбралась из крестовой. Тут ей взошло на ум, что легонькая шубка персидской объяри, узор — дороги и бабочки, тоже была бы хороша. Не зимняя шуба, чай, а — шубка, столовый наряд… Но не догонять же Дуню…
Вернулась Аленка в светлицу, а там уж суета — к вечеру все торопятся работу закончить, починенное сдают, с утра-то государь снова свое потешное войско в Прешбурге школить собрался… Батюшки, а у Аленки рукав не вшит! А становой кафтан-то — государев!
Провозилась Аленка до того, что последней в подклет ушла. Ужинать ей принесла разумница Матренушка. Тут оказалось, что не всё перечислила боярыня Лопухина. Еще большие пироги с сигами и сельдями для праздника пекли. Что осталось с царского стола — мастерицам послали. И Аленке хороший кусок пирога перепал, ей и хватило, а были еще оладейки в ореховом маслице — так тех она и не осилила, Матрена подъела.
В подклет девушка прокралась, когда те, что спать собрались, уж засыпали, а те, что с полюбовниками уговорились, лежали тихонько, готовые живо подняться да и выскользнуть. Не Верх, чай, — сельцо, дворец огородами окружен, каждый кустик ночевать пустит!
Легла Аленка на свой войлочек, отвернулась к стенке. Свой сарафанец из крашенины лазоревой, отороченный мишурным серебряным кружевом, с оловянными пуговицами, сложила ровнехонько, не то что шалые девки. И вроде даже задремала, когда вдруг раздались на дворе крики, да такие отчаянные, что в подклете, не разобравшись, заголосили:
— Ахти нам! Пожар!..
Коломенский дворец — красы несказанной, но коли полыхнет сухое дерево — успеть бы выбежать, а имущества уж не спасти. С визгом, с причитаниями кинулись мастерицы из подклета в одних сорочках. Поднялись, спотыкаясь, по лесенке, выскочили на высокое крыльцо, а по двору потешные с факелами носятся.