Выпрямилась Алена во весь росточек, руками волосы огладила, обернулась, ища, чем голову покрыть. Раз она не девка более, а баба, то надо бы плат, коли не кику.
Однако пришло ей в голову иное — ведь жена перед мужем и простоволосой является, не ложиться же в постель — да в кике! И видел же ее Владимир этой ночью в одной сорочке и с распущенной косой. Ну так пусть понимает: не миновать ему Алены!
Она вышла в сенцы на крыльцо, обвела взглядом двор — и окаменела, приоткрыв рот.
Стоял посреди двора, широко расставив лапы и набычившись, здоровенный волчище, красоты неописуемой, его густая и жесткая шерсть под луной сверкала, топорщась на воротнике, как драгоценное, «городками» плетенное кружево из льняной нити с пряденым серебром…
Стоял он, опустив крупную голову, как бы покорность изъявляя, и был он широк в груди, и малость криволап, и сила в нем чудилась, и норов бешеный, и много иного, необъяснимого. Залюбовалась Алена тем, кто пришел на смену птице Гагане, но оборвалась ее радость мыслишкой коротенькой: за иголкой было яичко, за яичком — пташка, за пташкой — волк, ну а за волчищем-то кто?
Эта тревожная мысль тоже как бы не ей принадлежала, а голосом Рязанки в голове наметилась, пробежал голос по быстро сменившим друг друга картинкам (иголка, в летник воткнутая, да яичко, по воздуху летящее, да Гагана, когти растопырившая…) и вопросом обернулся.
И ужаснулась Алена, и замахала на волка руками, и кинулась прочь — в избу, под защиту образов.
Сурово, ох, сурово глянули на нее темные образа!
И повалилась она, вся дрожа, на колени, и уставилась с надеждой на темные лики, но строго и скорбно смотрели они мимо Алены.
Она, отвернувшись, съежившись на полу и зажмурясь, попыталась призвать Спаса Златые Власы, но не явился и Спас. Одно черное пятно, бледным золотом расчерченное на диковинные фигуры, было под тесно сжатыми веками. А когда открыла Алена глаза — то как бы впервые увидела тело погубленной Рязанки, наставницы своей, помощницы своей, что из-под смертного проклятья ее вывела…
Не было более Степаниды Рязанки — не угодила она ученице. Страшной смертью от помыслов ее померла…
— Ох, сила… — прошептала Алена тогда. — Ох, силушка… Что же это ты со мной творишь?.. Ох, сила окаянная…
И снова вскинула она лицо к высоким образам.
— Господи! Не я это! Не я — сила! Господи, милостив буди ко мне, грешнице… Как же мне с ней быть, Господи? Ведь доброе сотворить хотела… Дунюшку с Алешенькой выручить… Губит она меня!.. Господи — уж погубила…
На коленях поползла Алена к Степаниде, обняла ее, стала укладывать, руки холодные на груди собирать, голову на свернутой шее умащивать как подобает.
— Степанидушка, матушка, прости ты меня… — бормотала Алена. — Не ведала, что творила…
Молчала мертвая ведунья.
Сейчас, успев избавиться перед смертью от невеликой своей, но всё же опасной силы, лежала она отрешенно, и лицо оказалось нежно-радостным, и корявый шрам на месте глаза разгладился, посветлел, как бы означая, что немало нагрешившая, но и добра немало сотворившая баба там, за смертным порогом, — спасена…
Успела-таки спастись Степанида Рязанка — а кто Алену спасет, кто у нее в смертный час окаянную силу заберет? Вспомнила Алена, как Устинья Кореленка помирала, — и мороз по коже продрал.
Как бы в ответ негромко завыл за стеной волчище.
Дела требовал…
— Поди ты! — прикрикнула на него Алена. — Господи, что же это делается?.. Как же быть-то?
Лишь настойчивый волчий вой был ей ответом.
Волк дела требовал.
Иголочка едва Анисью не погубила. Лечить ее Владимиру — да не вылечить, разве что порчу на себя перевести. Яичко — Федькину нелепую жизнь прекратило. Птица Гагана — та две жизни взяла… Да что ж это такое? К чему ни прикоснись, что на помощь ни призови — всё для людей, что поблизости оказались, смертельным делается! Даже древняя святыня, камень Алатырь! Знать бы — жив ли еще мастер Даниэль Ребус? Удалось ли маленькой Марте, ее детской силушки вмиг лишенной, спасти алхимика?
— Все обители обойду, — сказала Алена безгласным образам. — За всех панихиды отслужу… Что ни наработаю — бедным раздам…
И вдруг осознала: работенка-то у нее — окаянная! А в царицыну Светлицу ходу более нет.
— В скит уйду, — неуверенно пообещала Алена. — В срубе сгорю…
Но огненное крещение могло избавить от мук адовых, а могло и не избавить, доподлинно этого никто, разумеется, не знал. Старцы в скитах, понятное дело, скажут — избавит, голубка! Да не та собиралась к ним нынче голубка, чтоб каждому слову верить.
Пригорюнилась Алена, сидючи на холодном полу под образами. Видно, вместе с силой Рязанка ей и малость совести передать успела. И кто ж знал, что враз научится Алена принимать не только шелковистые голоса трав, зорь и ветерков, не только намеки петлистых судеб, прочерченные по ладоням, но и отзвуки будущих своих мучений?..
— Господи! — воззвала вовсе потерявшая разум и потерявшаяся в разнообразных, неуловимо тонких ощущениях ведунья. — Вразуми, Господи!.. Куда бежать? Что с собой сделать? Избавь меня от силушки, Господи! В самую строгую обитель уйду!.. Постом себя уморю, как матушка…
Сказала Алена это — и сразу поняла, что не смертью ее грехи искупаются. Да и мысль пришла ей в голову какая-то грешная… на исповедь, что ли, сходить?.. Так ведь любой поп ее из храма за такую исповедь в тычки выбьет! Анафему возгласит! Да еще пошлет за приставами — мол, еретицу изловил…
— Любой?.. — и тут вдруг озарило Алену. Был, был такой батюшка, что сатану бы не прогнал, если бы сатана пришел с поклоном к церковному порогу, а от всей души пожалел бы за тяжесть грехов его! Был, и только он мог сказать Алене те слова, которых она жаждала, и только его решение она приняла бы всей душой! И если пошлет в срубе гореть — значит, так оно и будет!
Подумала она так, и тут же взыграла в ней гордыня.
— Да неужто сама я ее, силу окаянную, не пересилю?
Задумалась Алена — помнят ли ее еще в Моисеевской обители? Сколько же лет прошло с того денька, когда покойная государыня Наталья Кирилловна приезжала к Лопухиным Дуню смотреть? Восемь? Кабы не девять…
Забыли. Мало ли там перебывало девок-рукодельниц. А коли нет — так забудут.
И тут же вспомнились заморочные слова:
— Говорил царь Азарат, приговаривал, он врагам моим наговаривал: «Будьте вы, супостаты и недруги, как столбы в избе, не было бы у вас ни ума, ни разума, ни мысли, ни памяти, ни советов, ни посулов. Кости, череп разойдутся, мысли киселем расплывутся, очи в сторону заведутся, а заснут сном глубоким — не проснутся. Ходить будут спящие, спать будут сидящие, говорить, зевая, ничего не понимая…»
Алена и не заметила, как вслух заговорила, сжав левый кулачок в правом, с оскалом да с придыханьем. Перед глазами длинный ряд инокинь-черничек пустила — как они в трапезную торопятся, семенят, одна другой в затылок, и, нагнувшись, исчезают в низкой дверце… откуда бы в трапезной быть такой дверце?..