— Это у Милославских кровь гнилая, — вступилась за своего Петрушу Дуня. — А как женился государь на Наталье Кирилловне — и родила она ему здоровенького…
— Ему? Да что ж ты, Дунька, четыре года в Верху живешь, а до правды не добралась? Не сын твой муженек государю Алексею! А чей сын — это ты у свекровищи своей спроси, у медведицы! Она, может, и ведает!
Аленка вскинула было глаза — не впервой слышала она непотребные разговоры про подлинного отца государя Петра и, при всей ее кротости, сильно любопытствовала знать, что же там вышло на самом деле. Но Наталья Осиповна вразумительно, с именами, продолжать не стала.
— Не иначе, от конюха он или от псаря! Только с ними и водится! В стоптанных башмаках, как дворовый мальчишка, носится!
Дуня зажала было уши, но вдруг отняла руки и, стоя на коленях, выпрямилась, глянула матери в лицо.
— Ты что такое говоришь? — крикнула. — Ты про государя такое говоришь? Ты мужа моего лаешь и бесчестишь?
Растерялась Наталья Осиповна. Рот раскрыла.
И то — дочка-то ей Дуня дочка, но — царица. Известно, что бывает, когда царице перечат… Протянула боярыня полные белые руки:
— Да сам себя он бесчестит, Дунюшка… Доченька…
И снова мать с дочерью друг к дружке приникли.
Дивно было Аленке — с каким пылом Дуня за Петрушу своего вступилась, на родную мать прикрикнула.
Притихли боярыня с царицей, вздохнули разом.
— Ну что же, надо от него ту змею подколодную отваживать. Дуня! Не с пустыми же руками Аленке к ней идти…
Дуня, глубоко засунув руку, достала из-под лавки скрытый свисающим суконным лазоревым полавочником высокий ларец-теремок, вытащила его за ручку, в крышку вделанную, и поставила меж собой и Аленкой.
— Знала, что понадобится. Тут у нас то скрыто, о чем никто не ведает, — сказала боярыня. — Из дому привезла да припрятала — мало ли кому придется тайные подарки делать… Кулачиха научила. Вот и пригодилось…
Подруженька, занявшись делом, малость успокоилась. Добравшись рукой до самого дна ларца, выставила на полавочник две невысокие, да широкие серебряные чарки и серебряную же коробочку.
— Вещицы небогатые, да нарядные, — подумав, сказала она. — Как раз ворожейке сойдут.
Аленка же залюбовалась тонкой работой.
Чарочки стояли каждая на трех шариках, махонькие — с Аленкину горсточку. Были они снаружи и изнутри украшены сканым узором, в завитки которого была залита цветная эмаль — яхонтовая да бирюзовая, а горошинки белой эмали, словно жемчужная обнизь, обрамляли венчики чарок, стенки и крышку коробочки.
Девушка взяла чарку за узорную плоскую ручку и поднесла к губам.
— Держать неловко как-то, — заметила она.
— Если кто непременно выпить хочет, так и ловко, — отвечала Дуня. — Просто ты у нас, как черничка безгрешная, и наливочки в рот не берешь.
Аленка покраснела — вот как раз от сладкой наливочки и не было силы отказаться.
— Бери спрячь поскорее, — велела Наталья Осиповна. — Незнамо, сможем ли еще поговорить так-то — тайно… Конечно, лучше бы денег дать, да только денег у нас и нет… Что надо — нам и без денег приносят. То-то оно — царское житье…
И унесла Аленка те чарки с коробочкой тайно, и спрятала их на дно рукодельного своего ларца. Но, когда разузнала у мастериц, как отпрашиваться на богомолье, то и обнаружилось — кого другого отпустили бы не глядючи, а к ней придираться начнут, потому как привели ее в Верх Лопухины. Пока сидит тихо и шьет, что велят, придраться не к чему. А начнет о чем просить — тогда увидит! Как ей Наталья-то Кирилловна отвечала? Жди, мол, пока старая тридцатница помрет! А нет чтоб отпустить ту же Катерину Темиреву в обитель, куда она давно просится!
Аленке всегда казалось, что государыня к ней добра. Она и не приметила, что царицын-то ответ неприязнь показывает. Однако, уж коли мастерицы в один голос твердят, значит, так оно и есть.
Тем временем государь Петр Алексеич побывал в Верху, да и улетел, снова побывал — и снова улетел… Мастерицы лишь перешептываются — совсем у него Авдотья Федоровна в опале…
Аленка шепотки слышит — только зубы покрепче сжимает. И в Успенский собор молиться бегает — образ она там приглядела. Именуется — Спас Златые Власы. Глянулся он девушке чем-то…
На огромном иконостасе, по правую руку от серебряных Царских врат, был тот образ древнего письма. Сказала ей старица, рядом с которой девушка стояла обедню, что власы те и впрямь жидким золотом наведены, оттого столь светлы. И был то — Спас Всемилостивый.
Как уж его Аленка приметила среди великого множества более почитаемых образов — одному Спасу, пожалуй, и было ведомо. В Успенский собор с того дня ходила она, как невеста к жениху, и раз уж предстояло ей однажды за убиенного пойти, то желалось, чтобы он был хоть с виду таков же, как Спас Златые Власы, именно таков, потому что другие образа вызывали почтение, а этот побуждал все свои скорби доверить, ибо был он воистину защитник, воистину воин Господень.
Аленка не умела говорить красно, да и придумать, с чего бы это ей образ так полюбился, не смогла бы. Однако именно ему каялась…
Но не расслышал Спас Златые Власы, что она, стыдясь, не молитвенными, а своими словечками бормотала. Не отвадил ту девку зазорную, Анну Монсову, от государя.
Вызвала Аленка тайно Пелагейку — пусть своим сильненьким словам научит.
Поверила она в Пелагейкины россказни, когда выяснилось, что карлица и впрямь то одного, то другого в полюбовники берет. Летом, когда верховые девки и бабы живут с государынями в подмосковных, она и вовсе совесть теряет — чуть ли не на всю ночь уходит. Осенью да зимой то и дело у Натальи Кирилловны в гости отпрашивается — и в Кисловке, где все приближенные к Верху людишки живут, и в Кадашеве, где царские ткачи поселились, и в стрелецких слободах у нее крестников, теток престарелых да кумовьев полным-полно.
Условились в переходе меж теремами встретиться, когда все заснут.
Уж как Аленка из подклета на цыпочках выбиралась, при каждом скрипе и шорохе каменея, про то лучше не вспоминать. И поспешила она — прибежала раньше карлицы. Ждала в полной тьме, хоть глаз выколи, и дрожала.
Вдруг чуть ли не под боком шлепнулось на пол тяжелое, да еще и крякнуло от боли.
— Ахти мне! — прошептала Аленка. — Да кто ж тут? Иисусе Христе, наше место свято!..
— Господь с тобой, девка, я это — Пелагея…
На ощупь добралась Аленка до карлицы, помогла встать.
— Чтоб те ни дна, ни покрышки! — ругнула Пелагейка незнамо кого. — Масла, что ли, пролили? Нога поскользнулась, подвернулась, так и поехала…
— Растереть тебе ножку, Пелагеюшка?
— Ангельская твоя душенька! — шепотком умилилась карлица. — Пройдет, светик, всё пройдет. Ну, а теперь говори, для чего меня вызвала?