— И то. Возьми молодцов из мастерской, охотников. Скажи — по алтыну дам.
— А ты, Петр Данилыч, бабу допроси, — Фрол недобро глянул на Аленку. — Чего она воровским языком лепечет?
— Что Афимьюшке сказать-то? — осмелилась подать от дверей голос Парашка.
— Ступай, скажи — скоро будет, пусть понапрасну не огорчается. Брюхатую бабу огорчать — последнее дело… — Петр Данилыч посмотрел на съежившуюся Аленку и хмыкнул. — А ты сядь и объясни толком — чья такова и почто шастаешь незнамо где. Обзетильник, хабар… Ступайте, ступайте!
Подождав, пока дверь за Фролом и Парашкой закрылась, Аленка, малость остыв и сглотнув тошнотворную слюну, поклонилась Петру Данилычу в пояс.
— Прости, батюшка, что я твою лошадь без спроса взяла. Не могла я иначе… А то бы так у нехристей и осталась.
— Так назовешься ты когда-либо али не назовешься?
Аленка громко вздохнула.
— Семью позорить не хочу…
— А придется.
При одной мысли, что Петр Данилыч узнает, что она из царицыных мастериц, и вздумает вернуть ее туда, где появляться было смерти подобно, Аленка зажмурилась от ужаса.
Только ложь могла сейчас спасти ее — и эта ложь была готова к употреблению…
— Я купецкого сына Василия Калашникова вдова, — сказала наконец Аленка, глядя в половицы. — Когда Васенька… Василий Игнатьич мой осенью помер, сразу после Иверской, тетка его, Вонифатия Калашникова вдова, Любовь Иннокентьевна, меня в Успенский монастырь снарядила, что в Александровской слободе. Постриг принять… Я не доехала — у Баловня оказалась… Он возок со всем добром отнял, куда кучер девался — не ведаю, а меня отдал товарищу своему Федьке Мохнатому, и я с ним жила…
— Хороша… — осуждающе заметил Петр Данилыч. — С ним брюхо и нажила?
— Не могла я сбежать от него, видит бог, не могла! — воскликнула Аленка. — Он же меня на болоте спрятал! Заимка у них на болотном острове, туда только они могут пройти, Баловень с товарищами! Там у них рымы! Дворы то есть… Только они тропку знают! Там Голотуриха живет, бабка Клещатого там живет, Баловниха там живет!.. Жила…
— Вон она где угнездилась! А пока ее искали, сколько баб осрамили! Ну, говори, говори…
В черных глазах Петра Данилыча было живое и искреннее любопытство. Хоть и обратился он без принуждения, однако ослушаться было никак невозможно. Да Аленке и самой хотелось наконец хоть кому-то поведать свои несчастья.
— Да что говорить-то… Сперва я уйти не могла — тропки не знала. Думала — приморозит, грязь схватится — и без тропки уйду. Потом — мясоед кончился, пост… А Федька, леший проклятый, мне только на Пасху шубу привез, в чем в церковь ехать… Без того — только от рыма до рыма добежать…
— Для какой это надобности ему с тобой в церковь ехать?
— Да повенчаться со мной обещал! Втемяшилось ему в дурную голову! Вот он в пост шубу-то и не вез, говорил — незачем! А как пост кончился, венчать стало можно, он привез ту шубу-то…
— Стало быть, это ты из-под венца сбежала?!
И Петр Данилыч неожиданно звонко расхохотался.
Улыбнулась и Аленка.
Тут-то она и не уследила — заметил Петр Данилыч кровь на ее губах.
— Цингу там, на болоте, что ли, нажила? — строго спросил он.
— Да не знаю я, что то за хвороба. Языком не шевельнуть, насилу говорю…
— Так. К батьке моему тебя сведут, он травознай, вылечит. Стало быть, купецкая вдова, а по имени как?
— Аленой кличут.
— В мае, выходит, родилась. Так и не дивись — тебе весь век маяться. Вовремя ты от своего Федьки убежала — санный путь совсем уж плох стал, кабы снег не выпал, еще денька два — и сиди жди, слякоть и грязево пережидай. А теперь, гляди, с неделю продержится. Твое счастье, что знавал я Вонифатия Калашникова и его Любушку. Я ведь и сам купец, только Вонифатий был суконной сотни, а я — черной. Алена Калашниковых, стало быть, а по батюшке?
— Дмитриевной кличут… — вдруг засмущавшись, ответила Аленка.
Ни отца, ни матери не ведала она, но научили ее ставить свечи за упокой душ раба Божия Дмитрия и рабы Божьей Настасьи. Так она и делала исправно, однако, услышав вопрос Петра Данилыча, не сразу и сообразила, что мужнюю жену или вдову хорошего купеческого рода иначе, как по батюшке, знакомцу звать не положено.
— Алена Дмитриевна? Добро. Калашниковы — славный род, — задумчиво произнес Петр Данилыч. — Жаль, недолго ты за Василием побыла. Родня у тебя, Алена Дмитриевна, знатная. Хоть и не как у купцов Строгановых, что замуж боярских дочерей берут, однако гордиться можно.
— Мне теперь стыдно Любови Иннокентьевне на глаза показаться, — Аленка полагала, что удастся повернуть разговор на ее беды-злосчастья, избежав расспросов о Калашниковых, но Петра Данилыча повело — стал вспоминать дела давние.
— Вонифатий-то младшей ветви, а там еще старшая да средняя есть. Хорошая у тебя родня… Калашниковы из Ярославля вышли. Бывал я там и видел на реке Которосли старые амбары соляные да рыбные. Андрей Калашников, который от старшего сына, Григория, соляные варницы в Соликамском уезде держал, кабы не два десятка… По всей Волге и Оке солью торговал… знатный был человек, да… царствие ему небесное… А Вонифатий — он от Леонтия, от младшего, пошел. Андрей-то по цареву указу из Ярославля на Москву перебрался и знатные палаты себе в Китай-городе поставил. Каменные лавки держал в Суконном, Шапочном и Серебряном ряду, склады огромные, кого только дома не привечал! Вонифатий-то сперва у него на посылках был — не знала? Потом, как женился на Любушке, выделился. А имущества унаследовал от Никиты, что от среднего сына, Афанасия… У Никиты единое было чадо, сын Тимофей, и тот жил неистово, прожился, зимой замерзшего на Неглинке утром подняли. Вонифатий раздумывал — брать ли наследство? Долгов-то — немерено… Однако взял, а тут и Андрей Григорьич, видя, что Вонифатий не захотел калашниковского имени срамить, помощь оказал. Вот как Вонифатий-то разжился!
Аленка, поняв, что вопросов пока не будет, и затаив дыхание, слушала про калашниковский род и пыталась запомнить, чтобы в те несколько дней, что, возможно, ей предстоит тут провести, не опозориться. Хотелось бы ей, правда, чтобы Петр Данилыч молвил словечко и про Василия Калашникова, он-то хоть какой ветви? Но купец полагал, что ей, вдове, про то было и самой ведомо, потому Васю в своих речах обошел.
— Да ты не печалься! — прервав свои исторические изыскания, сам себя перебил купец. — Придешь в себя малость, подкормим тебя, подлечим — и свезем в Москву…
— Батюшка Петр Данилыч! Нельзя мне в Москву!
Аленка не на шутку перепугалась.
Она представила широкое и суровое лицо Любови Иннокентьевны — вот уж кому в глаза срам посмотреть, с нажитым-то брюхом… И неизвестно, что хуже: если купчиха, продолжая однажды затеянный ею обман, примет Аленку в дом или же если она сгоряча знать Аленку не пожелает…