Подумав, что он все слышал, я уставилась в пол. Со щек сбежала краска, осколки разбитого сердца лежат на ладони. Конечно, он все слышал. Теперь он знает, что я убийца. Монстр. Низкая душонка, втиснутая в ядовитое тело.
Уорнер специально это сделал.
Я стою между ними. Уорнер все еще без рубашки. Адам смотрит на свой пистолет.
— Солдат, — говорит Уорнер, — отведи Джульетту в комнату и отключи все видеокамеры. Она может пообедать одна, если хочет, но на ужин я ее жду.
Адам несколько секунд моргает.
— Есть, сэр.
— Джульетта?
Замираю на месте, стоя спиной к Уорнеру и не желая поворачиваться.
— Надеюсь, ты выполнишь свою часть договора.
Не меньше пяти лет я шла к лифту и еще пятнадцать поднималась на свой этаж. Мне было миллион лет, когда я вошла в свою комнату. Адам спокоен, молчалив, собран, движения механически-отточенные. По его глазам, рукам, жестам нельзя догадаться, что он знает даже мое имя.
Я смотрю, как он быстро и внимательно передвигается по комнате, находя миниатюрные видеокамеры, предназначенные для слежения за моим поведением, и отключает их одну за другой. Если возникнет вопрос, почему не работает видеонаблюдение, неприятностей у Адама не будет: приказ исходит от Уорнера лично, так что все официально.
Теперь у меня будет подобие уединения.
Можно подумать, мне нужно уединение.
Я такая дура…
Адам — не тот мальчик, которого я помню.
Я в третьем классе.
Я только что переехала в этот городишко после того, как меня вышвырнули попросили уйти из моей прежней школы. Родители постоянно переезжали, убегая от последствий моих поступков, от детских праздников, на которые я не приходила, от друзей, которых у меня никогда не было. Никто не хотел говорить о моей «проблеме», но тайна, окружавшая мое существование, лишь ухудшала дело. Человеческое воображение, предоставленное самому себе, часто превращается в разрушительную силу. Я слышала только обрывки фраз, сказанных шепотом:
— Больная!
— Знаешь, что она сделала?..
— Во ущербная!
— …ее вышибли из прежней школы…
— Ненормальная!
— У нее типа болезнь, что ли…
Никто со мной не говорил. Все только смотрели. Я была еще маленькой и плакала. Я ела ленч в одиночестве у сетчатого забора и никогда не смотрелась в зеркало, не желая видеть лицо, которое все так ненавидят. Девочки обычно пинали меня и убегали. Мальчишки бросали в меня камнями, до сих пор где-то шрамы остались.
Через сетчатый забор я видела, как мир живет своей жизнью. Я смотрела на приезжавшие машины, на родителей, высаживавших своих чад, на отношения, которых у меня никогда не было. Это происходило еще до того, как болезни настолько распространились, что смерть стала обычной темой разговора. Это происходило еще до того, как мы поняли, что облака стали странного цвета, животные умирают или инфицированы, прежде чем мы осознали: всех нас ждет голодная смерть, и довольно скоро. Тогда мы еще верили, что все проблемы можно решить. В то время Адам сидел на три парты впереди. Мальчик был одет хуже, чем я, и ленч ему с собой не давали. Я ни разу не видела, чтобы он что-нибудь ел.
Однажды его привезли в школу в машине.
Я видела, как Адама пинком вытолкнули оттуда. Его пьяный папаша, сидя за рулем, неизвестно почему орал и размахивал кулаками. Адам стоял очень спокойно и смотрел в землю, словно собираясь с духом перед чем-то неизбежным. Я видела, как отец ударил восьмилетнего сына по лицу. Я видела, как Адам упал, и, застыв от ужаса, смотрела, как отец снова и снова пинает его по ребрам.
— Это ты виноват, ты! Ты, бесполезный кусок дерьма! — орал его отец, пока меня не вырвало прямо там, на пятачке, заросшем одуванчиками.
Адам не плакал. Он лежал, скорчившись на земле, пока побои не прекратились и отец не уехал. Только убедившись, что никого нет, мальчик затрясся от рыданий, сжимая руками болевший живот. Его лицо было измазано землей.
Я никогда не забывала ту сцену.
С тех пор я начала выделять Адама Кента.
— Джульетта!
Втягиваю воздух, желая, чтобы руки не дрожали. В эту минуту мне хочется, чтобы у меня не было глаз.
— Джульетта, — повторяет он мягче, и меня, сделанную из кукурузной каши, словно бросили в блендер. Тело заломило от желания тепла его объятий.
Я не оборачиваюсь.
— Ты с самого начала знал, кто я, — шепотом говорю я.
Адам не ответил, и мне вдруг страшно захотелось посмотреть ему в глаза. Обернувшись, я увидела, что он разглядывает свои ладони.
— Прости меня, — сказал он.
Прислонившись к стене, я зажмурилась. Один сплошной спектакль — отобрать у меня постель, вызнать мое имя, расспрашивать о семье. Он ломал комедию для Уорнера, охранников — для всех, кто наблюдал за мной. Не знаю, кому теперь верить.
Мне надо высказаться. Я больше не могу таиться. Ради Адама я должна вскрыть свои раны и облиться свежей кровью.
— Это правда, — сказала я ему. — Насчет маленького мальчика… — Мой голос дрожал сильнее, чем я ожидала. — Я… это сделала.
Он долго молчал.
— Я раньше не понимал, в чем дело. Узнал давно, а что на самом деле произошло, понял только сейчас.
— Что?! — Я и не подозревала за собой способность моргать так часто.
— Мне это показалось бессмысленным. — Каждое слово Адама будто ударяло меня под ложечку. Он поднял глаза, и я увидела, что он сильно страдает, и этого мне не выдержать. — Когда я узнал… Вся школа знала…
— Это был несчастный случай, — задыхаясь, проговорила я, находясь на грани истерики. — Ребенок… он упал… я хотела помочь… я же… я же не знала… я думала…
— Я понял.
— Что? — Я будто вдохнула весь воздух в комнате одним усилием.
— Я верю тебе, — сказал он.
— Как? Почему? — Я заморгала, сдерживая слезы, руки затряслись, в сердце зародилась слабенькая, неустойчивая надежда.
Адам прикусил нижнюю губу и отвел глаза. Подошел к стене. Несколько раз открывал и закрывал рот, собираясь заговорить, и наконец слова полились потоком:
— Я знал, что ты за человек, Джульетта. Боже, я ведь… — Он схватился за горло, прикрыв рот кончиками пальцев. Потер лоб, закрыл глаза и некоторое время так постоял. Затем усилием воли разлепил губы и продолжил: — В тот день я собирался с тобой поговорить. — Губы искривила странная горькая улыбка. Адам посмотрел на потолок и снова на меня. — Я решился с тобой поговорить. Раскачался наконец на разговор, но… — Он с силой затряс головой и выдавил болезненный смешок. — Господи, ты же меня не помнишь!