И я потеряю его.
И тогда я потеряю его.
Жизнь без него — это сто лет одиночества, не хочу даже представлять. Не хочу, чтобы руки лишились его тепла, его прикосновений, его губ, Боже, его губы на моей шее… Его объятия, в которых тонет мое тело, словно подтверждают небесполезность моего существования на этой земле.
Осознание, маятник размером с Луну, снова и снова входит в меня.
— Джульетта?
Проглатываю пулю, застрявшую в горле.
— Да?
— Почему ты плачешь?.. — Голос Адама почти так же нежен, как рука, мягко высвободившаяся из моей. Он трогает слезы, катящиеся по моему лицу, и я испытываю такое унижение, что у меня нет слов.
— Ты можешь ко мне прикасаться, — в первый раз говорю я вслух. Голос тут же вянет до шепота. — Ты можешь ко мне прикасаться. Ты обо мне заботишься, не знаю почему. Ты очень добр ко мне… Моя собственная мать так обо мне… — Голос пресекается. Я смыкаю губы. Запечатываю их. Заставляю себя быть неподвижной.
Я скала, статуя, движение, застывшее во времени. Лед, который ничего не чувствует.
Адам не отвечал, пока не съехал с дороги в старый подземный гараж. Здесь вроде бы начиналось какое-то подобие цивилизации, но темно, хоть глаз выколи. Я снова удивилась, как Адам ухитряется ориентироваться, но взгляд упал на маленький освещенный экран на приборной доске, и до меня доходит: у танка есть система ночного видения. Ну конечно!
Адам выключает мотор. Я едва различаю силуэт, но чувствую его руку на бедре. Другая рука, касаясь меня, поднимается вверх, к лицу. Тепло распространяется по телу, как горячая лава. Кончики пальцев рук и ног покалывает; мне приходится закусить губу, чтобы сдержать мучительную дрожь.
— Джульетта, — шепчет он совсем близко. Не знаю, почему я не испаряюсь в ничто, в небытие. — Мы с тобой всегда были против целого мира. Моя вина в том, что я слишком долго не решался что-то сделать.
— Нет, — мотаю головой. — Это не твоя вина.
— Моя. Я влюбился в тебя давным-давно, просто у меня не хватало мужества действовать.
— Потому что я могла тебя убить?
Адам тихо засмеялся.
— Я считал, что недостоин тебя.
На мгновение я становлюсь живым сгустком изумления.
— Что?!
Он касается кончиком носа моего и наклоняется, пряча лицо у меня на шее. Обматывает прядь моих волос вокруг пальцев. Я не могу, не могу, не могу дышать.
— Ты замечательная, — говорит он.
— Но мои руки…
— Никогда не делали ничего, чтобы кому-то навредить.
Я готова запротестовать, но он уточняет:
— Не делали намеренно. — Адам откидывается на спинку кресла. В темноте вижу, как он растирает шею. — Ты никогда не давала сдачи, — говорит он через секунду. — Я всегда недоумевал почему. Никогда не кричала, не сердилась, не говорила обидных слов. — Мы будто снова оказались в третьем, четвертом, пятом, шестом, седьмом, восьмом, девятом классе. — Черт, ты, должно быть, прочла уйму книг. — Я слышу, что, говоря это, он улыбается. Пауза. — Ты никому не докучала, но ежедневно становилась мишенью. Ты же могла дать отпор, проучить любого, если бы захотела!
— Я не хочу никому причинять боль, — говорю я едва слышным шепотом, не в силах прогнать воспоминание о восьмилетнем Адаме, лежащем на земле, избитом, брошенном, плачущем в грязи.
Люди много чего делают ради власти.
— Поэтому ты никогда не станешь той, кем тебя хочет видеть Уорнер.
Уставившись в точку в темноте, мучаю свой мозг сомнениями.
— Почему ты так уверен?
Его губы совсем близко к моим.
— Потому что тебя по-прежнему не тянет властвовать.
Прервав мой короткий вздох, Адам целует меня глубоко, сильно, ничего не боясь. Его руки поддерживают меня под спину и медленно опускают, пока я не оказываюсь почти в горизонтальном положении. Мне нет до этого дела. Голова касается сиденья, надо мной Адам, его руки сжимают мои ягодицы сквозь разодранное платье, и меня жжет желание столь нестерпимое, что я едва дышу. Он как горячая ванна, как тяжелое дыхание, как пять дней лета, спрессованные в пять пальцев, пишущих рассказы на моем теле. Я — тянущаяся к нему растерянная масса нервов, контролируемых единственным электрическим потоком, курсирующим по моему внутреннему контуру. Его запах штурмует мои чувства.
Его глаза.
Руки.
Грудь.
Губы у моего уха, когда он говорит:
— Мы, кстати, приехали. — Он дышит тяжелее, чем когда бежал со мной на руках. Его сердце колотится о мои ребра, голос похож на прерывистый шепот. — Пойдем внутрь, там безопаснее. — Но он не делает попытки встать.
С трудом понимаю, о чем говорит Адам, и киваю — голова мотнулась на шее, но тут же спохватываюсь, что он не видит меня. Я стараюсь вспомнить, как говорить, но все внимание занимают пальцы, бродящие по моим бедрам, и я не могу составить фразу. В абсолютной темноте, в невозможности видеть, что происходит, меня наполняет пьянящее приятное безрассудство.
— Хорошо, — выдавила я наконец.
Адам помогает мне сесть и прижимается лбом к моему лбу.
— Прости, мне трудно остановиться… — Его голос опасно отрывист, слова покалывают кожу.
Мои руки скользнули под его рубашку, и я ощутила, как он напрягся, сглотнув пересохшим горлом. Обвожу скульптурный рельеф его тела: гладкая кожа и сухие мышцы.
— А ты не останавливайся, — шепчу я.
Его сердце начинает биться так быстро, что я не отличаю его толчки от собственного пульса. Воздух между нами раскаляется до пяти тысяч градусов. Его пальцы у впадинки пониже живота терзают крошечный лоскуток ткани, символическое напоминание о приличиях.
— Джульетта…
— Адам?
Я вскидываю голову от удивления, страха, тревоги. Адам замирает. Я оглядываюсь по сторонам и, никого не видя, начинаю паниковать. Адам резко открыл люк и выпрыгнул, и тут же снова послышалось:
— Адам, это ты?
Какой-то мальчик.
— Джеймс!
Приглушенный звук столкновения двух тел. Два голоса слишком счастливы, чтобы тут таилась опасность.
— Не могу поверить, что это правда ты! Я, конечно, подумал, что это ты, потому что мне показалось — я что-то слышал, сперва решил — ничего, а потому подумал — схожу проверю на всякий случай, потому что окажись это ты… — Он замолчал. — А что ты тут делаешь?
— Домой приехал, — усмехается Адам.
— Правда? — тоненько вскрикивает Джеймс. — Насовсем?
— Да, — вздыхает Адам. — Чертовски рад тебя видеть.
— Я по тебе скучал, — вдруг как-то тихо говорит Джеймс.