Подняли меня мои ратники, выставленные у дверей, за час до обедни, так что выспался я отменно и успел кое-что прикинуть, пока молились в соборе, а за совместную трапезу уселся вполне бодрым и в надежде, что смогу отговорить Дмитрия от его затеи.
Присутствовало нас на обеде восемь человек, из которых за прямым [79] столом уселись хозяин, то бишь архимандрит Леонтий, государь, царевич Федор и польщенный таким почетом Густав. Иван Хворостинин-Старковский занял место, положенное ему согласно чину кравчего, то есть встал за спиной Дмитрия. Мне же вместе с Басмановым и неким думным дворянином Михайлой Татищевым достался кривой стол, а учитывая, что нас было всего трое, уселись мы лицом к государю.
Признаться, раньше я Татищева ни разу не видел, хотя фамилию запомнил, ибо с его посольства на Кавказ, куда его отправил царь Борис Федорович, и закрутились резкие перемены в моей жизни.
Дело в том, что, помимо всего прочего, посольству была поставлена задача привезти жениха для Ксении. Мой друг и учитель танцев у царевича Федора Квентин Дуглас узнал об этом и, будучи влюбленным в царевну, хотя ни разу и не видел ее, бросился к царю и заявил, что ни к чему искать жениха за тридевять земель, когда тот совсем рядом, и выдвинул свою кандидатуру, отрекомендовавшись побочным сыном английского короля Якова.
Борис Федорович не ответил ни да ни нет, для начала решив разузнать, так ли оно на самом деле, а выяснив, что Квентин, мягко говоря, фантазирует, сунул его в темницу, собираясь впоследствии отдать англичанам. Дескать, пусть с ним разбирается сам король.
Тогда-то, чтобы спасти парня, которому на родине за оскорбление его королевского величества грозило повешение, четвертование и разрывание лошадьми, причем все три вида казни одновременно, я и уговорил царя разрешить мне отправиться на разведку к самозванцу, якобы бежав от государя, а чтобы побег выглядел убедительнее, прихватить с собой Дугласа.
И понеслось…
Оказывается, Дмитрий взял в Ярославль только что вернувшегося с юга Михайлу Игнатьича не зря, ибо это именно он шесть лет назад встречал Густава, приехавшего на Русь.
Была и вторая причина. По словам государя, Михайла Игнатьич привез много новостей, а так как все присутствующие входят в число его самых ближних советников, им было бы весьма полезно его послушать и решить, как вести себя дальше с тамошними кавказскими народцами.
Рассказывать Михайла Игнатьич умел. Наблюдательный, он неплохо разобрался в политической обстановке в Грузии, и не только в Кахетинском и Картлийском царствах, где побывал лично, но и в других княжествах.
Выводы его тоже не расходились с моими, невзирая на то, что Татищев понятия не имел, как поведут себя грузины спустя четыреста лет. Если коротко, то его умозаключение можно выразить всего двумя фразами: «Уж больно далеко – не наездишься, а в случае чего нипочем не поспеть. Да и на черта они нам сдались, ибо слишком ненадежны».
Дмитрий, правда, не согласился, возразив, что они все ж таки единоверцы, и встретил горячую поддержку архимандрита. Но Михайла Игнатьич тут же заявил, что вроде бы да, а вроде бы и нет, поскольку хоть и поближе к нам, чем латиняне, но тоже различий хватает, и не зря они даже своего патриарха величают католикосом.
К тому ж за власть они родную маму продадут, а уж про отца и вовсе разговора нет. Да что там далеко ходить, когда не далее как в марте этого года, можно сказать, чуть ли не на его глазах сын царя Кахетии Александра, обасурманившись у кызылбашского шаха Аббаса [80] настолько, что стал зваться Константин-мирза, убил в Загеме и отца, и младшего брата Юрия, объявив себя царем.
Татищева он не тронул и даже предложил ему дары, которые тот с негодованием отверг. Тогда новый царь принялся лицемерно уверять Михайлу Игнатьича, что, хотя до поры до времени он останется магометанином и в подданстве у шаха, на деле же будет другом Руси и защитником христианства.
– Да и сам Александр был царем-расстригой, – как бы невзначай заметил он, продолжая сосредоточенно возиться с окороком.
Голова его была низко наклонена к миске, но я подметил пытливый взгляд Татищева, искоса брошенный им на Дмитрия. Видать, очень уж было любопытно дипломату, как отреагирует государь на его сообщение.
Тот побледнел и прикусил губу.
– С чего ты так решил? – нервно спросил Дмитрий.
– Дак оно всем ведомо, – хладнокровно ответил Михайла Игнатьич. – Его еще ранее родной сын Давид постриг. Токмо через год Давид помер, и Александр сызнова, рясу скинув, править учал.
И сразу же, словно удовлетворившись увиденным, перевел разговор на другую тему. Теперь он затронул мусульманских соседей Грузии, из которых, по мнению Татищева, выгоднее всего иметь дело с кызылбашским Аббасом. Хоть он и басурманин, но зато лютый враг турок, которых недавно принялся лупить в хвост и в гриву.
– Враги наших врагов – наши друзья, – поддержал я его.
– А ты тож про него слыхивал, княже? – озадаченно уставился на меня Татищев.
– Доводилось, – кивнул я и порадовался, что как-то раз Борис Федорович обмолвился, где находятся владения этого шаха, иначе я бы сейчас ни за что не понял, кто это такой и что на самом деле Аббас правит нынешней Персией, которая будущий Иран.
– Ныне воюют, а завтра лобызаться учнут, ибо басурмане и вера у их одна, – недовольный тем, что Татищев занял позицию против христиан-единоверцев, заявил отец Леонтий.
– Не одна, – возразил Михайла Игнатьич. – Сходство у них токмо в том, что и те и другие в аллаха веруют, да в Магомета своего, да Коран у них один, а отличий много. Кызылбашский народец себя именует шиитами, а турки – суннитами. У их даже символ веры разный, ну вот яко у нас с латинами. – И, донельзя довольный, что может как бы между прочим продемонстрировать свои обширные познания в этом вопросе, приосанившись, процитировал: – Турки сказывают, что нет бога, кроме аллаха, и Магомет – пророк его, а у кызылбашей толкуют инако. Мол, нет бога, кроме аллаха, Магомет – посланник аллаха, Али – друг аллаха. Вона как. Ну и грызутся друг с дружкой, яко собака с кошкой, потому в замирье войти могут, но лобызаться – ни за что.
И он принялся рассказывать дальше.
По его словам выходило, что Аббас не зря именует себя шахиншахом, что означает «царь царей». Из услышанного о нем в Картлии и Кахетии можно сделать вывод, что Аббас – большой умница. Это признают даже сами грузины, хотя люто ненавидят его и боятся.