Милая,
Ты услышь меня,
Под окном стою
Я с гитарою! [89]
Признаюсь, ожидал эффекта, но что он окажется столь впечатляющим…
Вначале царевна горько вскрикнула, решив, что мой голос почудился ей сквозь сон, и тут же подумав, что это не к добру. Но песня продолжала звучать, и Ксения встрепенулась, не помня себя, подхватилась и в чем спала, в том и спорхнула вниз по лестнице, прямиком в мои распростертые объятия.
А уж и ревела она…
Ну словно получила иную весточку, куда неприятнее.
На секунду оторвется от моей груди, посмотрит недоверчиво, я ли стою перед нею, не исчез ли, вновь счастливо просияет и опять реветь, уткнувшись в кафтан.
– Чтоб боле… Чтоб никуда… Нипочем не отпущу… Никому не отдам… – всхлипывая, причитала она.
Угомонилась Ксюша лишь после появления ключницы.
Та некоторое время, держа в руках одежду царевны, стояла на середине лестницы, не решаясь помешать, заодно тоже разревевшись, но потом спохватилась и, спустившись, накинула ей на плечи шубку.
Лишь тогда царевна пришла в себя и, испуганно ахнув, отшатнулась, горестно всплеснув руками:
– Ахти мне! Стыдобища-то какая! Вовсе нагишом выскочила, бесстыжая! Хорошо хоть, что никто не заглянул.
Вообще-то я бы с этим поспорил, ибо она была одета в достаточно плотную ночную рубашку, надежно скрывающую все ее нежное пышное тело чуть ли не до самых пяток, но тут свои понятия о женской наготе.
– Невесте можно! – твердо сказал я. – А заглянуть никто не сможет – там за дверями Самоха, а он никого сюда не пустит, пока я сам не выйду.
– Невесте… – протянула она с непередаваемым блаженством, но затем все-таки нехотя заметила, досадливо сморщив свой милый носик: – Ан все едино – одеться надоть.
Но и оторваться от меня боялась. Поднимется по ступенькам на пару шагов, не отпуская моей руки из своей ладошки, и сразу обратно. Снова вверх и снова ко мне.
– Боязно, – пожаловалась она. – Уйду вот, а вернусь, и сызнова тебя нетути. Уж больно ты появился… вдруг. – И повернулась к ключнице: – И как же мне теперь быть-то?!
– Иди уж, – проворчала Петровна. – Неча тут босиком вышагивать! А за князя не сумневайся – я его покамест постерегу. – И сурово заверила: – От меня он нипочем не убежит, какой ни будь бедовый.
Царевна еще продолжала колебаться. Пришлось внести дополнительные гарантии, пообещав, что стану петь все время, пока она будет одеваться и не спустится вновь.
Слово я сдержал и пел до тех пор, пока ее не увидел, но, когда она появилась на лестнице, гитара чуть не выпала из моих рук. Она застыла, потупилась, довольная произведенным эффектом, но эдак лукаво поглядывала на меня.
Что молчишь, мил-друг Федот,
Как воды набрамши в рот?..
Аль не тот на мне кокошник,
Аль наряд на мне не тот?.. [90]
А чего тут скажешь-то? Да и нет у меня нужных слов. Тут что ни скажи, все будет выглядеть жалким, блеклым и бесцветным. Наверное, именно для таких, как она, и придумал русский человек выражение «краса неописуемая». И как знать, возможно, что родилось оно именно при взгляде на Ксению Борисовну Годунову, мою ненаглядную лебедушку.
Суть последнего слова, кстати, я тоже понял только сейчас – это когда любуешься, а наглядеться не в силах, причем с каждой новой секундой подмечаешь все новые и новые прелести. Эдакие нюансики вроде очаровательной прядки волос, выбившейся из наспех заплетенной толстенной косы или…
Нет, и тут что-либо говорить бессмысленно – видеть надо. Просто видеть…
Что было дальше? Да, пожалуй, все как у всех, то есть пересказывать – выйдет скучно, а передать все то, что чувствовали при этом мы – невозможно.
Но один промах я все-таки допустил.
Занятый мыслями о возможной подлой каверзе мира-Тома по отношению к царевне, я совсем забыл по пути к Ольховке предупредить своих ратников о том, чтобы они не больно-то распространялись о наших приключениях в Москве. Ну а заодно и Любаву, чтоб помалкивала о том лужке и буйных поляках.
Да и потом, узнав, что в деревне тишь да гладь, я несколько расслабился, не сразу пришел в себя и, занятый мыслями об организации сюрприза для царевны, вновь не подумал, что надо бы предостеречь народ, дабы не болтал лишнего, особенно при Ксении.
Сам-то я рассказывал скупо, не опускаясь до излишних подробностей. Дескать, все как обещал – на рожон не лез, да и не понадобилось. Просто, улучив удобный момент, добился встречи с Дмитрием, потолковал по душам, и он внял моим разумным доводам. Причем не просто внял, но и покаялся в своих ошибках. Не вслух, разумеется, такое для царя вроде как унизительно, но своими милостями ко мне явно показывал, что понял собственную неправоту, и даже в качестве компенсации пожаловал чином окольничего.
Задержался?
Да, виноват, но уж прости, и тут ничего не мог поделать. Очень он настаивал, чтобы я остался и поприсутствовал на церемонии его венчания на царство. Ну и куда мне деваться, когда он даже дал мне особое поручение – торжественно вручить ему меч в Успенском соборе.
Вот и притормозил…
Зато возвращался с почетным эскортом, ибо царь выделил мне целых две сотни, чтобы по дороге с князем Мак-Альпином, упаси бог, ничего не случилось.
Правда, пришлось в свою очередь и мне ему уступить, чтобы он окончательно успокоился, то есть пообещать, что без его дозволения Ксения Борисовна Годунова под венец ни с кем не пойдет, но не печалься, лапушка, ибо и тут ничего страшного нет.
Ты, помнится, говорила мне еще до нашего последнего расставания, что полагается выдержать по отцу годовой траур? Ну так вот, до середины апреля у нас еще куча времени, за которое я вновь что-нибудь, как и всегда, придумаю. К тому же это ведь под венец нельзя, а про сватовство и помолвку он забыл, поэтому расстраиваться совершенно ни к чему.
В остальном же все прошло столь прозаично и так скучно – даже стыдно рассказывать. Хоть я при расставании и обещал защищать сирых, убогих да вдовиц, но на деле ничего у меня с этим не получилось, не подвернулись они мне под руку.
Но это было мое изложение событий, а вот гвардейцы взахлеб пересказывали своим зеленеющим от лютой зависти товарищам, остававшимся при царевне, совсем иное, причем, как водится, вдобавок еще и изрядно привирали, уснащая наши приключения красочными подробностями, половины из которых вовсе не было.
Мало того, так они еще – ну мальчишки совсем, и упрекать-то язык не поворачивается – хвастались своими боевыми ранами, демонстрируя их в качестве якобы доказательства, что все описанное ими произошло на самом деле.