Более того, не следует забывать и про ту глубокую печаль, в которой ныне пребывает вся семья Годуновых, включая царевну. И насколько мне помнится, печаль эта, согласно русским традициям, должна длиться аж до середины грязника, то есть октября. Вести же какие-либо разговоры о свадьбе с девушкой, потерявшей отца, пока не закончится период глубокой печали, простительно разве что некоему представителю шкоцкого народа, но никак не истинно православному государю.
Квентин при этом упоминании побледнел, Дмитрий покраснел, а я продолжал неспешно вещать о русских традициях.
Не зря я перед тем, как отплыть обратно в Москву, нашел время, усадил перед собою всех троих – Марью Петровну, Резвану и Акульку – и попросил подробнее рассказать, с чего все начинается и чем заканчивается, кроме венчания и самой свадьбы – финальная стадия меня не интересовала. А кроме того, я в деталях выяснил специфику – что можно делать и чего нельзя во время глубокого траура, просто траура и полутраура.
Это простодушная Ксюша сразу зарделась и под предлогом немедленной смены повязок раненым ратникам упорхнула из каюты, решив, что негоже находиться рядом, когда речь идет о ней самой.
Вообще-то правильно решила. Только с оговоркой – думал я не об организации своей свадьбы с царевной, а о том, как расстроить ее свадьбу с Квентином.
Судя по отсутствию возражений присутствующих – один лишь шотландец порывался что-то выпалить, но от излишнего возмущения лишь беспомощно заглатывал воздух, – рассказанное женщинами мне удалось усвоить на твердую пятерку.
Крыть нечем.
Правда, Дмитрий попытался:
– Была дадена грамотка, отписанная Федору Годунову, в коей я повелел выдать…
Ну как же, как же, помню про нее. Даже читал, что там понаписал наш непобедимый цесарь, как он непонятно почему именовал себя уже тогда. Хотя тут тоже как трактовать. Если в ином смысле – цесарь, не имеющий побед, – тогда вполне подходит. Впрочем, сейчас это неважно, и то, что я ее прочел, ему как раз знать ни к чему.
Более того, судя по тому, как вздрогнул Квентин и поморщился Басманов, лучше бы он про нее вообще не вспоминал.
Пришлось пояснить, что подлые бояре, задумавшие убиение невинных, выданную им Дмитрием Иоанновичем грамотку царевичу зачитать не удосужились, а сразу накинулись на него, аки псы смердящие, и…
– Но потом-то Федор ее зачел! – встрял неугомонный государь.
«А вот шиш, тебе, паря!» – ухмыльнулся я в душе и невозмутимо поведал, что потом зачесть ее у царевича тоже не вышло, ибо найдена она была близ бездыханного тела князя Дугласа и оказалась сплошь залита кровью.
Между прочим, Квентина.
Я почти не соврал. Мой ученик и впрямь не смог ее прочесть. Что до крови – тут спорна лишь принадлежность, то ли она шотландца, то ли стрелецкая, но, прежде чем отдать грамотку Федору, вымазал я в ней свиток очень старательно.
Далее на всякий случай я пояснил и то, что ни один из подлых убийц про ее содержание мне так ничего и не сказал, а потому ни я, ни престолоблюститель, не говоря уж о вдовой царице и самой царевне, знать, что в ней, никак не могли.
– Пусть так, – скрепя сердце согласился Дмитрий. – Но все равно остается моя последняя воля, кою ты нарушил. – И торжествующе уставился на меня.
– И воли твоей не было! – отверг я. – Еще раз напомню, причем слово в слово, то, что ты мне тогда сказал, – процитировав: – Желательно, чтоб при царице осталась и Ксения Борисовна. – И медленно повторил: – Желательно. Ну какая ж это воля?
Дмитрий растерянно уставился на меня, а я милостиво добавил ложечку медку в бочку дегтя:
– Напротив, повеление твое на Пожаре прозвучало ясно и четко – ни убавить, ни прибавить, как и подобает истинному государю.
Басманов озадаченно крякнул, Бучинский недоумевающе покосился на Дмитрия, который по-прежнему не отводил от меня глаз, кипя от ярости.
Ну все шло не по его сценарию, решительно все.
«А ты думал, что самый умный? – ответил я ему. – На-кася, выкуси!»
– Что скажут судьи? – глухо спросил он, даже не глядя в их сторону.
Судьи не замедлили с ответами, попутно сопроводив их комментариями.
– Дак ты ей и впрямь волю с выбором дал, государь, – развел руками Басманов. – Стало быть, она сама вправе решать, с кем ей и куда ехать. А что до посулов и обмана, то тут впору ей тебе на князя челом бити, да и были ли они? Эвон яко Федор Константиныч сказывает, а он своему слову крепок. И уж коли она сама молчит, стало быть…
– И в Речи Посполитой вести себя с благородной шляхтянкой так не принято. Да и во всех европейских странах тоже, – деликатно заметил Бучинский.
– У нас Русь, – зло напомнил Дмитрий, – а не Речь Посполитая.
– А и на Руси тож такового не бывало, – вступился за Яна Петр Федорович. – Коль сирота – одно. Но у нее и мать имеется, да и брат, кой ей в отца место, жив покамест.
– За что ж тогда судить-то? – Это уже Хворостинин.
Квентин еще ниже склонил голову и вполголоса упрямо произнес:
– Виновен.
Я посмотрел на Дмитрия. Получалось, что теперь даже его голос уже ничего не решит, и он тоже это понял. Чуть поколебавшись с ответом, он махнул рукой Власьеву:
– Коль три судейских голоса и от этой вины князя освободили, что проку мне говорить, так что чти далее.
Ишь ты, опять увильнул. Хотя да, зачем надрываться, если ты уверен, что третье обвинение меня все равно доконает, ибо тут крыть нечем, разве что придраться к некоторым нюансам.
Вот, например, касаемо особо крупных и дорогих камней. Ведь не просто так я их конфисковал, а в счет ста причитающихся царевичу тысяч. Кто ж виноват, что казна сжулила при покупке? Мне-то откуда это знать? Я честно заплатил сколько написано в расходных книгах.
Но перечень Власьева включал в себя не только алмазы, рубины, сапфиры, изумруды и жемчуг. Было в нем и все остальное – дьяк Меньшой-Булгаков оказался весьма дотошен и предоставил полный список «расхищенного», по его мнению, и я еще раз пожалел, что не сказал, дабы его выпустили попозже.
– Тако же статуй язычного бога Нептуна ценой в пятнадцать тыщ шестьсот тридцать рублев, – монотонно цитировал надворный подскарбий показания Булгакова. – А с им чара гиацинтовая в дорогих каменьях ценой в двенадцать тыщ и сто двадцать рублев. А с ими зверь…
Оставалось кивать и соглашаться, но Годунова, едва в тексте просквозил намек на повеление царевича, я обелил сразу.
– То было мое указание, государь, – уточнил я. – Спутал дьяк. Престолоблюститель лишь вспоминал о том, кто и чего подарил его батюшке, вот я и решил угодить ему, распорядившись взять с собой все это.
Власьев остановил чтение и вопросительно уставился на государя.
Я уж было приготовился с пеной у рта рьяно доказывать непричастность царевича, но напрасно.