Роман. Так не хочется терять веру в мечту.
Фома. Мечта всегда с нами. Она – наш Альтаир!
Роман. Мы возьмем этот гвоздь с собой?
Фома. Нет! (Бросает гвоздь в траву.) Он пуст. Ибо уже сделал свое дело, подарил мечту воину. А нам нужны новые, сияющие гвозди. Этих гвоздей жаждут наши измученные мозги!
Роман. Гвозди сияющие, несущие радость и мощь.
Фома. Радость!
Роман. Мощь!
Сидят неподвижно, словно боясь разрушить что-то большое, далекое и желанное.
Фома (стряхнув оцепенение). Друг мой, пока сон не свалил нас под эти кусты, прошу вас, спойте.
Роман. Спеть?
Фома. Да, да! Спойте. Что-нибудь духоподъемное, классическое.
Роман запрокидывает голову и начинает петь. Фома без слов подвывает ему, глядя в пасмурное небо.
Роман.
Как во стольном городе, во Москве-столице
Три бездомных пса шли воды напиться
Во полуденный час.
Один – белый пес,
Другой – черный пес,
Третий – красный пес.
На Москву-реку пришли, место тихое нашли
Во полуденный час.
Стал пить белый пес – побелела вода.
Стал пить черный пес – почернела вода.
Стал пить красный пес – покраснела вода.
Потряслась земля, солнце скрылося,
Место Лобное развалилося,
Развалилося, разломилося,
Алой кровушкой окропилося,
А с небес глас громовый послышался:
“Тот, кто был палачом, станет жертвою!
Час грядет воздаянья великаго!”
Некоторое время сидят неподвижно, затем, успокоившись, без особого аппетита возвращаются к трапезе. Вдруг Фома начинает посмеиваться. Роман ест и поглядывает на него.
Фома. Вспомнилось… почему-то… м-м-м… даже не знаю почему… так, бредок из прошлого…
Роман (настороженно). Что?
Фома. Только не обижайтесь… вспомнил вдруг вашего Артемона из “Приключений Буратино”. (Машет рукой.) Извините, дружище, извините…
Роман (зло смотрит на Фому). А мне ваш песик из “Синей птицы” вспомнился: здр-р-равствуй, здр-р-равствуй, мое маленькое божество! Аф! Аф! Аф!
Фома (скалится, смеясь, истерически лает). У-а-аф-ф! Ой, друг мой… да уж… есть что вспомнить… слез не хватит…
Роман (отшвыривая миску с остатками головы). Все готов простить нашей дуре княгине, кроме одного!
Фома (кивает). Что она не дала вам сыграть Вервольфа? Да! Нас использовали только в убогих детских утренниках.
Роман. Я бы простил и побои, и цепь, и унижения, и сухой корм. За одну только роль. За одну! Но эта куриномозгая клуша боялась высокого искусства как огня. Дура!
Фома (со вздохом). Дура, дура… Я даже эпизодического пуделя в “Фаусте” не сыграл. Что уж говорить о “Собачьем сердце” или о “Белом клыке”…
Роман. О “Собачьем сердце” мы лишь спорили перед сном… (Истерически лает и смеется.) Фильма или постановка? Что органичней?!
Фома. Книга, книга, мой друг. Не всегда литературный контекст помещается в кино или в театр. Вспомните “Лолиту”.
Роман. Я бы сыграл Шарикова гениально.
Фома. Не сомневаюсь. Но кина бы, как говаривал кучер Сашка, не получилось.
Роман. Получилось! Я бы своей игрой вытянул все, как флагман!
Фома. Скажите, друг мой, Флагман – это еврейская фамилия?
Роман зло смотрит на Фому. Начинает угрожающе скалить зубы. Фома примиряюще поднимает руки.
Фома. Дружище, не рычите на старого и больного бродягу. Мы с вами в одной лодке под названием “Побег из позорного прошлого”. Театр! Что нам театр? Что нам кино? Что может быть нелепей и безнравственней профессии актера? Выходить на подмостки, кривляться, плакать чужими слезами, смеяться чужим смехом. Недаром нашего брата хоронили за оградой. А уж судьба крепостного актера, да еще с собачьей внешностью, – это просто…
Роман (злобно-обиженно скалясь). Horror!
Фома. Именно. Horror. Или, как сказал бы оставшийся там несчастный, нерешительный Сергей Ефремович, “это просто Белый Бим Черное Ухо”.
Роман. Да. Он почему-то всегда говорил так, когда случалось что-то ужасное. (Смеется.) Белый Бим! (Вздыхает.) Сергей… бедный Сергей… Какого черта он остался? Шли бы сейчас втроем.
Фома. В роскошном теле дога оказалось такое робкое сердце. Трус, что поделать.
Роман. Уиппиты оказались смелее догов.
Фома. Слава догу, тьфу, pardon, слава богу! (Пьяновато почесывается.) В общем, дружище, кина не будет, пока не дойдем до Теллурии… А там… вам забьют в голову сверкающий кусок теллура, и через минуту вы выйдете не на убогие театральные подмостки, а на утес, воздымающийся над бушующим морем. Вы будете читать свои великие стихи Океану!
Роман (декламирует). Реви, мой океан, реви свободным зверем!
Фома. И, потрясенный вашими строфами, древний Океан утихнет, ляжет у ваших ног и станет благоговейно лизать их.
Роман. Я властвовать пришел отныне над тобой!
Фома. А я стану новым Ницше, Ницше-2, возьму альпеншток и пойду в горы, выше, выше, выше, дабы встретить солнце нового тысячелетия. Тысячелетия Истины! Я скажу этому солнцу: “Свети для нас, светило нового смысла жизни!” Затем я войду в свою высокогорную избушку, сяду за письменный стол, возьму ручку со стальным пером, обмакну ее в свою левую руку и своей кровью опишу нового, зооморфного Заратустру, которого так давно ждет духовно обнищавшее человечество.
Пауза.
Роман (со вздохом, утомленно). Я властвовать пришел отныне над тобой…
Фома. Вы устали, друг мой. Мечты не только вдохновляют, но и изматывают.
Роман. Да… Особенно те, до которых уже осталось не так далеко… ведь правда? Недалеко уже? А? Правда?
Фома. Совсем недалеко. Но, дружище, нужно беречь энергию преодоления недружественного пространства. Для ночного перехода нам понадобятся силы. Хватит мечтать. Давайте спать.
Роман устало кивает, зевает во всю пасть, с подвыванием. Видно, что он осовел от выпитого и съеденного. Фома вытирает миски и котелок мокрой от дождя травой, заботливо убирает их в рюкзак. Складывает треножник. Путники ложится под березку, обнявшись. Засыпают. Начинает моросить мелкий дождь. Угли в погасшем костре слабо шипят и дымятся.