Конечный результат?
Горожане, прослышав о прибытии гонца с указом и сборе на Пожаре, разумеется, внимательно выслушивали очередные царевы льготы, свободы и послабления, дружно кричали «Славься!», адресованное царю-батюшке, но далеко не с таким ажиотажем и напряжением голосовых связок.
Оно и понятно. Образно говоря, когда тебе обещан «мерседес», то, получив в конечном счете «жигули», ты тоже возрадуешься, но далеко не так бурно.
Кроме того, эти крики, по сути, адресовались не только государю, но и Федору Борисовичу, поскольку напрашивался логичный вывод, что без подсказок и просьб последнего сам Дмитрий, как знать, может быть, и не вспомнил бы про свой народ.
Вдобавок выходило, что как раз царевич испрашивал у государя для простого люда о-го-го, а Дмитрий Иоаннович зажимал и давал всего-навсего «ого». И оно тоже ничего, спасибо, конечно, но о-го-го было бы гораздо лучше.
Это уже черный пиар в отношении конкурента.
Да что там говорить, когда я к рекламе Федора ухитрился приспособить даже… «мамочку» Дмитрия. Инокине Марфе была организована по ее прибытии в Москву такая встреча, что только держись.
Монахиня обомлела уже на Ярославской дороге, когда к ней прибыло торжественное сопровождение, включая самого Годунова, и далее ее пересадили в обтянутую дорогим алым сукном карету и везли через Москву со всевозможным почетом.
Встречала «мама» Дмитрия все это настороженно, опасаясь подвоха, а говорила с Царева места на Пожаре так, словно это были ее последние слова в жизни, которые она тем не менее твердо решилась произнести.
Однако ничего не случилось, и никто ее не собирался убивать за высказанную во всеуслышание «правду» о чудом спасшемся сыне.
Но страх все равно не покидал ее.
Даже в своей келье в Вознесенском монастыре, которая превратилась, судя по роскоши, в обычную царскую опочивальню, она тоже спала беспокойно – не иначе подспудно опасаясь, что придут среди ночи люди царевича и удавят ее.
Лишь спустя пару дней она несколько осмелела, поняв, что ее жизни ничто не угрожает. К тому же сам Годунов оказывал ей постоянные знаки внимания, лично заезжая поприветствовать мать государя, держась при этом весьма почтительно.
– Это как на учебе в полку, – пояснил я, когда уговаривал его пойти на такое «непотребство», как он выразился поначалу.
Хорошо, что мне вовремя припомнился армейский устав, где четко регламентировалось, как солдат обязан относиться к офицеру. Примерную суть я ему и изложил.
– Если человек, на твой взгляд, плох, то ты в глубине души имеешь полное право презирать его, ненавидеть – да что угодно. И в отношении матери Дмитрия от тебя тоже не требуется уважать ее, а только оказывать внешние знаки. К тому же она – монахиня, вот и представь, что ты склоняешь колено лишь из почтения к ее духовному званию, не более.
Уговорил.
Правда, пробыла она в Москве недолго. Согласно очередному государеву указу, мы уже через четыре дня проводили ее – опять-таки со всевозможным почетом и в роскоши, сопровождал аж целый стрелецкий полк – на встречу к сыну.
И тут же слухи, которые стараниями моих людей расползлись по столице, начиная с первого же дня ее пребывания. Было в них и о почтении, и об уважении, и о заботе Годунова.
Словом, народу и здесь оставалось в очередной раз умиляться своим юным, красивым, разумным и во всех отношениях замечательным престолоблюстителем.
Что же до Дмитрия, то он и впрямь опасался Москвы.
Выехать из Серпухова и две недели героически преодолевать жалкую сотню верст, отделяющих сей град от столицы, – это ж какая дикая скорость передвижения должна быть?
Понимаю, некоторое время отняла встреча с «мамой», на которую можно откинуть пару дней. А остальные?
Не иначе как кто-то из советников, а скорее всего и не один, напел мальчику в уши, что покушение, состоявшееся по пути в Москву, на самом деле преследовало цель убийства только Басманова. В меня же стреляли лишь для видимости, поэтому в боярина всего один болт, да в цель, а в князя Мак-Альпина три и все мимо.
Ну и сам вид оружия. Арбалеты тут особо не были в ходу – пищали и сабли, а мои ратники вооружены ими все как один.
Хорошо еще, что во время первого покушения парочка моих гвардейцев находилась на виду, среди казаков, а Дубец и вовсе спал в том же шатре у Бучинского, только рядом со входом, больше же народу со мной не имелось.
Впрочем, особого ума не надо, чтобы и тут попытаться зародить сомнения.
О его страхе впрямую гласил и последний указ, где говорилось, чтоб престолоблюститель немедля выслал своих ратных холопей прочь из Москвы в подаренные Годунову для кормления грады.
– Это он ратников первого гвардейского Тонинского полка холопьями окрестил?! – ахнул мой ученик, прочитав грамотку, и возмущенно заметался по светлице. – Да они супротив любого стрелецкого полка сумеют устояти! Да они и ляхов одолети… – Но осекся и, смущенно оглянувшись на меня, поправился: – Ну, может, ляхов и нет, ежели токмо их не боле пяти сотен будет…
– Напрасно ты так считаешь, Федор Борисович, – спокойно поправил я его.
– Что, и супротив пяти сотен не сдюжат? – омрачилось его лицо.
– Почему, сдюжат, – подтвердил я. – Но поверь, что им и тысяча по плечу.
– А ты, княже, не того?.. – протянул он недоверчиво.
– В самую меру, – усмехнулся я и пояснил: – Первые две сотни польской конницы полягут после пищального залпа. Еще две – после второго.
– Не поспеют со вторым, – возразил Годунов.
– Поспеют, – не согласился я, – потому что стрелять станет только половина из числа самых метких, так что считай каждая вторая пуля свою цель непременно найдет. К тому же остаются еще и арбалеты…
– Ой, а про них я и забыл, – по-детски обрадовался царевич.
– А забывать ни к чему, ибо это еще две, а то и три сотни погибших или раненых. И что станет делать удалая тысяча, потерявшая больше половины, а то и две трети только на подходе? Разумеется, они предпочтут повернуть обратно – они ж хоть и храбрецы, а не самоубийцы.
– Выходит, мы могли бы…
– Могли бы, но… не будем, – перебил я, – так что ничего не выходит.
– Но ведь мы уже запалили костер! – отчаянно выкрикнул Федор. – Али ты не зрил, сколь люду всякий раз собирается, чтоб мое судилище послухать?!
– Сбитеньку попей – горячий, но пыл остужает, – невозмутимо посоветовал я. – А что до судилища, то спорить не буду – все видел и с тобой согласен, так что и впрямь запалили. Более того, могу сказать, что и одежда уже просушена.
– Тогда чего ждать? – непонимающе уставился на меня царевич, послушно прихлебывая сбитень.
– Просушена, да не до конца, – пояснил я, – поскольку о тебе известно только в столице. Правда, слухи по Руси ползут быстро. Думаю, месяца через два о славном и справедливом престолоблюстителе станут рассказывать везде и исключительно в восторженных тонах. Полагаю, что ближе к Рождеству мы о тебе услышим и первые былины от гусляров.