«А как же этикет и строгие русские правила в отношении дам, принятые на Руси? — пронеслось в моем мозгу. — И куда смотрят бояре, которые мне их сами надиктовывали?»
Я с упреком уставился на дуроломов, пустивших все на самотек, а те уже спешились и направились поближе к Федору. И новая неожиданность. Оказывается, многих из них я не знаю. Через одного сплошь незнакомые мне лица, а вот со знакомыми как раз наоборот, нехватка.
Вот тебе и раз! М-да-а, странно. Когда это Годунов успел принять в Боярскую думу столько новеньких? Да и зачем? Помнится, я советовал ему обратное — ни единого человека. Пусть мастодонты, вроде того же Мстиславского, вымирают, а когда гикнется последний, можно окончательно прикрыть эту лавочку, пользы от которой пшик, зато вони — только успевай зажимать нос. А в результате я вижу, что мой ученик, кажется, решил поступить наоборот.
Ладно, позже разберемся. Может, они и не из Думы вовсе. И вообще, пока мне за глаза хватает одной Марины…
Я провел церемонию, как и запланировал. Увы, Федор направился ко мне не один, а с Мнишковной, будь она неладна. И хотя я явственно видел, как она поморщилась, когда под барабанную дробь гордо прошествовал первый десяток моих гвардейцев, швырнув им под ноги стяги польских шляхтичей, но наступила на них, не постеснялась. Физиономия кислая, губы растянуты в очередной резиновой улыбке, но она послушно ступала по ним.
Я тоже топал навстречу своему ученику не по снегу — по знаменам, брошенным мне под ноги вторым десятком. Мы сближались, а в это время остальные десятки продолжали застилать польскими знаменами свободное пространство между нами. Когда до Годунова с Мнишковной осталось несколько шагов, Дубец аккуратно положил мне на протянутые руки саблю гетмана, которую умельцы кузнецы в Великом Новгороде успели починить. Барабаны смолкли.
— Она, — пояснил я в наступившей тишине, — месяц назад принадлежала великому гетману литовскому и лучшему из воевод Речи Посполитой ясновельможному пану Ходкевичу. — И протянул ее Федору.
Тот в радостном порыве, не обращая внимания на Марину, раскинул руки в стороны и ринулся ко мне. Вообще-то я планировал чуточку иначе, но остаток задуманного все равно осуществил. Годунов не успел заключить меня в свои объятия, как я, обернувшись, требовательно крикнул, во всеуслышание произнеся то слово, которым впервые назвал своего ученика перед отъездом в Прибалтику:
— Государю всея Руси слава!
— Слава! — взревели три тысячи глоток.
Но склониться перед ним в поклоне не вышло — он перехватил меня и крепко обнял.
— Ах, княже, княже, — бормотал Федор, прижимая меня к своей груди. — Какой же ты молодец…
Я отвечал тем же и вдруг прямо перед собой увидел кое-кого среди бояр. В отличие от многих других лицо этого человека мне было хорошо знакомо. Пожалуй, чересчур хорошо.
Уж кого-кого, а Семена Никитича Годунова я никак не ожидал увидеть в свите государя. Да не просто в свите, но в ее первых рядах. И пристальный взгляд его, устремленный на меня, ничего хорошего не сулил. Эдак с прищуром, словно в прицел брал. Правда, заметив, что я на него смотрю, он вмиг заулыбался, но тоже весьма многозначительно, словно прикидывая, с какого места лучше начать терзать.
А Федор, по-прежнему продолжая обнимать меня, бормотал, подтверждая мои догадки:
— А у нас столько перемен, столько перемен…
— Вижу, — подтвердил я, окончательно приходя к выводу, что многое предстоит начинать заново. И на сей раз мне придется как бы не тяжелее, чем тогда, в начале марта. Вновь Марина, опять Романов, да тут еще и Аптекарь…
«Прорвемся», — попытался развеселить я себя, но в памяти вновь всплыли слова из мрачного пророчества Ленно: «А знак… Когда его увидишь, сам поймешь, не ошибешься».
Сон? Ну да, кто спорит. Разумеется, сон.
Вот только хотел бы я знать, откуда на моей руке тонкий шрам от пореза и куда исчез подаренный царевной перстень с синь-лалом? А заодно выяснить, отчего в мае неожиданно выпало столько снега?..