— Мои романы далеко не так легки, я интересуюсь литературой так же, как и наукой. Известно ли вам, что в юности я сам написал роман? И даже мечтал опубликовать его.
Против своей воли я заинтересовался.
— О любви или о войне?
— О войне, конечно, и о страсти. Одно из моих любимых произведений называется «Маска пророка». В нем рассказывается об одном мусульманском фанатике восьмого века, вообразившем себя Махди, спасителем, и отправившемся воевать с калифом. Пророческий сюжет, не правда ли?
— И чем же закончилась его война?
— Мечты героя потерпели крах, когда он ослеп в сражении, и ему пришлось скрывать недуг, спрятав лицо под блестящей серебряной маской. Он говорил своим сторонникам, что скрыл лицо, дабы сияние Махди не ослепило тех, кто смотрит на него. Они поверили ему. Но он проиграл, а гордость не позволила ему сдаться, поэтому он приказал своим воинам выкопать огромную траншею, чтобы остановить вражескую атаку. Потом он устроил всеобщее пиршество с отравленными яствами. Перетащив безжизненные тела своих последователей в эту траншею, он поджигает их и сам бросается в это пламя. Мелодраматично, признаю. Инфантильная патология.
Неужели Святая земля так способствует игре воображения?
— Позвольте спросить, к чему вы клоните?
— Порочными оказываются крайности, на которые толкает человека навязчивое желание славы. — Он улыбнулся.
— Наряду с пророчествами.
— Вы считаете, что рассказанная история автобиографична? Я не ослеп, Итан Гейдж. Уж если на то пошло, я обречен видеть все слишком хорошо. И сейчас я определенно вижу, что ваш истинный путь ведет в мир науки и с него вам не следовало уклоняться. Вы полагаете, что отличаетесь от графа Силано, однако вы оба стремитесь к знаниям — и уже одно это способно объединить вас, так же как и привлекающую вас обоих женщину. Всем вам присуще своеобразное кошачье любопытство. Я мог бы приказать расстрелять вас, но не кажется ли вам, что разгадка вашей троицей заветной тайны является гораздо более заманчивой идеей?
— По крайней мере, генерал, — вздохнув, заметил я, — ваши слова более доброжелательны, чем в нашу последнюю встречу.
— Теперь у меня сложилось более четкое понимание цели, что обычно улучшает настроение. Я не отказался от мысли переубедить вас, американец. И по-прежнему надеюсь, что мы сумеем переделать мир к лучшему.
— Неужели бойня в Яффе стала шагом на пути таких переделок?
— Иногда жестокость спасает миллионы жизней, Гейдж. Я дал понять оттоманцам, какой опасностью может обернуться сопротивление, чтобы мы быстрее покончили с этой войной. Если бы их не поддерживали такие фанатики, как Смит и Фелипо, изменник своего же народа, то они могли бы попросту сдать город, и тогда не пролилось бы больше ничьей крови. Не позволяйте их недальновидности заловить вас в ловушку Акры. Отправляйтесь к Силано и Астизе и узнайте все возможное, а потом примите решение ученого о том, как распорядиться полученными знаниями. Я сам член Института, как вы помните. Моя верность науке безгранична. Не так ли, Гаспар?
Математик выдавил слабую улыбку.
— Никто из нас, генерал, не сделал больше вас для объединения науки, политики и военной стратегии.
— И никто не работал усерднее для блага Франции, чем наш доктор Монж, которому я лично помог справиться с недавним недугом. Он тверд в своих привязанностях. Учитесь у него, Гейдж! Итак, учитывая вашу странную историю, вы сами понимаете, что я должен назначить вам эскорт. Полагаю, вам будет даже интересно последить друг за другом.
И тут из темноты выступил Пьер Нажак, ничуть не изменивший со времени нашей последней встречи своего неряшливого и кровожадного вида.
— Вы, должно быть, шутите.
— Напротив, охрана назначена ему в наказание за то, что прежде он обходился с вами неразумно жестоко, — сказал Бонапарт. — Вы все поняли, Пьер?
— Я доставлю его к Силано живым и невредимым, — проворчал негодяй.
Мне слишком хорошо помнились ожоги и избиения.
— Этот мучитель всего лишь презренный грабитель. Мне не нужен такой эскорт.
— Но мне нужен, — отрезал Наполеон. — Я устал от ваших блужданий. Вы отправитесь под охраной Нажака или останетесь здесь. Он ваш единственный путь к этой женщине, Гейдж.
Нажак сплюнул.
— Не переживайте. После того как мы найдем то, что ищем, у вас появится шанс убить меня. Впрочем, у меня также появится шанс убить вас.
Я взглянул на его экипировку.
— Не из моей винтовки, надеюсь.
Наполеон изумился.
— Вашей винтовки?
— Я помогал делать ее в Иерусалиме. А потом этот бандит украл ее.
— Я обезоружил вас. Вы же попали ко мне в плен!
— А теперь мы вновь стали союзниками, хочу я того или нет. Так что пора отдать ее обратно.
— Будь я проклят, если вы получите ее!
— Я не буду помогать, если вы не вернете мне оружие.
Бонапарт выглядел очень довольным.
— Будете, Гейдж, еще как будете. Вы сделаете это ради той женщины, и, более того, будучи азартным игроком, вы не сможете отказаться от шанса удачной разгадки тайны. Нажак по-своему прав, ведь он взял вас в плен. Ваше ружье стало его трофеем.
— Да не так уж она и хороша, — добавил этот мерзкий тип. — Палит, куда попало, мажет почище дряхлых мушкетонов.
— Точность стрельбы зависит от умения стрелка, — ответил я, отлично зная, что она стреляет дьявольски точно. — Что вы понимаете в ее оптическом прицеле?
— Дурацкое приспособление. Я снял вашу подзорную трубку.
— Мне ее подарили. Если мы собираемся искать сокровища, то подзорная труба мне просто необходима.
— Это справедливо, — рассудил Наполеон. — Отдайте ему трубу.
Нажак неохотно выполнил распоряжение.
— И мой томагавк тоже.
Я знал, что он должен быть у него.
— Этому американцу опасно доверять оружие, — предупредил Нажак.
— Это не оружие, а орудие.
— Верните ему топорик, Нажак. Если вы с дюжиной людей не уследите за нашим американцем из-за одного топора, то мне придется отправить вас обратно и сдать в руки полиции.
Нажак скривился, но выполнил приказание.
— Этот инструмент подходит скорей дикарям, чем ученым, — проворчал он. — С ним вы выглядите как неотесанный мужлан.
Я взвесил на руке приятную тяжесть томагавка.
— А вы выглядите как грабитель, ни черта не понимающий в достоинствах чужой винтовки.
— Как только мы найдем ваш треклятый секрет, Гейдж, я разберусь с вами раз и навсегда.
— Поживем — увидим.
На моей винтовке уже появились грязные пятна и зазубрины — неряшливость Нажака распространялась не только на одежду, но и на оружие, — но тем не менее она еще не потеряла исходной гладкости и изящества линий. Я соскучился по ней, почти как по женщине.