— Я доверяю вам, чернокнижник. Мельцер кивнул и протянул Гласу руку.
— Я думаю так же, как и вы.
Бросив взгляд на пергамент, чужестранец сказал:
— Не имею ничего против искусственного письма, но не кажется ли вам постыдным, что люди отдают последние деньги, даже голодают, только чтобы заплатить за подобный пергамент, который дает им отпущение всех грехов?
— Постыдно! Но, поверьте мне, я печатал их не по доброй воле. Я даже хотел вернуть деньги, которые мне оставили в задаток, но у меня их не взяли. Хотелось бы мне никогда не встречаться с этим да Мосто!
— Вы встречались с Чезаре да Мосто? Где?
— Здесь, в Венеции. Когда я сделал то, что он мне велел, и он получил свои индульгенции, да Мосто исчез. Я не знаю, где он теперь.
Глас занервничал, несколько раз подряд отпил из своей кружки, вытер рот тыльной стороной руки и наконец сказал:
— Может быть, сейчас не самый подходящий момент, чтобы задать этот вопрос, но возможно ли написать искусственным письмом целую книгу, ну, например, Библию — и все это несколько тысяч раз?
Вопрос озадачил Мельцера. С одной стороны, он чувствовал себя польщенным, поскольку такой влиятельный человек доверяет «черному искусству», верит, что при помощи искусственного письма можно сделать целую книгу, такую как Библия; с другой стороны, он заподозрил, что за вопросом Гласа кроется очередная хитрая попытка нажить себе состояние. Поэтому зеркальщик заверил собеседника, что это будет возможно немного позже.
Тут в кабак вошел опустившийся человек в широком черном плаще, защищавшем его от холода.
— Мейтенс, вы? — Удивлению зеркальщика не было предела не только из-за того, что медик появился так неожиданно. Намного больше Мельцера удивила внешность приятеля. Волосы Мейтенса были спутаны, щеки впали, одет он был небрежно — жалкое зрелище.
Не обращая внимания на чужеземца, Мейтенс подсел к Мельцеру, взял его кружку, осушил ее одним глотком, издавая утробное урчание, как свинья у кормушки. Таким Мельцер медика еще никогда не видел.
— Да вы пьяны! — удивленно воскликнул зеркальщик. Он и сам был уже навеселе, но все же владел собой достаточно для того, чтобы с презрением отнестись к поведению Мейтенса.
— А что тут удивительного? — грубо ответил Мейтенс. — Уже несколько дней я брожу по улицам города, чтобы найти вас, зеркальщик. От Лазарини я, наконец, узнал, что вы живете на острове Мурано. У Лазарини я сделал одно пренеприятнейшее открытие: я увидел Симонетту в лапах этого юбочника. Вот, теперь вы знаете!
Мельцер невольно засопел:
— Вы это хотели мне сказать? Это для меня не новость. Я выгнал эту женщину. Она не стоит ни единой моей слезинки. Поверьте мне, ни одна баба не стоит того, чтобы ее любили!
— Как вы правы, как правы! — запричитал медик, заказав кружку фалернского. — Но кто способен совладать с чувствами? Чувства сильнее нашего разума. Разум можно презирать, отрицать, но чувства — никогда! Боже мой, я люблю эту девушку, — вашу дочь Эдиту, я имею в виду, — я сделал бы для нее все, что в моих силах, но она только играет со мной, словно я — ничтожная, бездушная фигура в театре теней. Скажите, зеркальщик, я что, уродлив? У меня несносный характер? Что со мной такого, что Эдита презирает меня? Разве в Библии не написано, что женщина подвластна мужчине? Что это за времена, если женщины смеются над нами!
Мельцер поднял палец, чтобы дать понять медику, что ответ его имеет большое значение, а именно, в нем будет дано объяснение всех их бед, и сказал:
— Я согласен с вами, медик, я думал об этом и, кажется, знаю, в чем причина строптивости женщин. Я скажу вам: причину нужно искать исключительно в том, что Создатель — Бог или как назвать эту высшую инстанцию — допустил оплошность. Все пророки в своих откровениях предсказывают конец света на смене тысячелетий. Даже Иоанн. Но Создатель каким-то образом забыл об этом сроке, и с тех пор ад сорвался с цепи: то, что должно быть внизу, оказывается сверху, пороков больше, чем добродетелей, женщины ведут дела мужчин, и не за горами то время, когда женщины станут носить штаны, а мужчины — юбки!
Едва Мельцер закончил говорить, как тут же осознал, что все вокруг замолчали, и только тогда ему стало ясно, какой опасности он себя подверг, высказывая такие еретические мысли. Он огляделся, чтобы убедиться, что никто не подслушал их разговора, но остальные посетители, казалось, не обращали на них внимания, или, по крайней мере, делали вид. Потом зеркальщик заметил, что Глас исчез.
— Ну вот, — озадаченно сказал Мельцер. — Он же только что был здесь.
— Кто?
— Да этот Глас вопиющего в пустыне! Не знаю я его фамилии. Мейтенс покачал головой. Он взял кружку зеркальщика и поставил ее на противоположный конец стола.
— Пожалуй, хватит, — пробормотал он. — У вас уже видения. Если бы я только знал, как завоевать Эдиту! Целыми днями я сижу и мерзну на Большом Канале, напротив палаццо Агнезе, только чтобы поймать хоть один ее взгляд. Но даже когда она выглядывает в окно и я посылаю ей воздушный поцелуй и почтительно кланяюсь, она смотрит словно сквозь меня, будто меня и нет вовсе.
Мельцеру стало жаль медика. Он по собственному опыту знал, что такое поруганная любовь. Он знал, каково это, когда ты любишь, а твое чувство топчут ногами.
— Забудьте Эдиту, — сказал Мельцер. — Она стала другой. Очень сложно донести любовь до ее сердца.
— Я беспокоюсь об этой девушке, зеркальщик. В палаццо Агнезе приходят мужчины с сомнительной репутацией, кредиторы и известные всему городу обманщики, даже Никколо, король нищих, о котором известно, что он не однажды гостил в свинцовой камере в палаццо дожей. Внезапное богатство вскружило Эдите голову. Она не умеет обращаться с деньгами и доверяет мошенникам и шарлатанам. Вы меня вообще слушаете?
— Ну конечно же! — поспешил ответить Мельцер. Затем он поднялся и молча пошел к двери. Вернувшись, он сказал словно сам себе:
— Он был свободным человеком, этот Глас: чистое платье, вольные речи. Только не знаю, куда он подевался.
Некоторое время Мельцер и Мейтенс бормотали что-то себе под нос, желая утешить друг друга рассказом о своей жизни, и когда и это не помогло справиться с тоской, зеркальщик стал собираться.
Было около двенадцати часов, когда они оба вышли из кабака в подавленном настроении. От лагуны полоски тумана тянулись к площади Святого Марка, донося обрывки чьих-то слов. В арках прятались, прислоняясь к стенам домов, какие-то темные фигуры. Тот, кто бродил в это время, не хотел быть замеченным.
Мельцер и Мейтенс быстрыми шагами отправились к Сан-Марко, где догнали троих, оживленно переговаривавшихся между собой. Замедляя шаг, Мельцер дернул медика за рукав. Голос одного из троих был ему знаком, и зеркальщик прошептал, обращаясь к Мейтенсу:
— Если я не ошибаюсь, это Доминико Лазарини!
Спор троих мужчин стал оживленнее, и медик сказал Мельцеру: