С потолка комнаты свисала люстра из стекла с сотней или больше свечей, и искрящийся свет окутывал все общество сказочными огнями. Зеркала на стенах делали свое дело, умножая золотистое свечение и блеск. На длинных столах стояло множество блюд на выбор: птица — куропатки и фазаны, которых можно было настрелять на охоте в это время года на равнинах Венетии; жареная рыба и морепродукты; сдоба, которой всегда славились повара Серениссимы; маринованные овощи в глиняных горшочках; свежие фрукты из Африки и с Востока. Донна Эдита показала себя радушной хозяйкой.
Только в самых богатых домах и лишь по особенным случаям пили из стеклянных бокалов. Хозяйка похвасталась дорогими кубками с Мурано. Вино, которое наливали ее гостям, было не только из Венето и его окрестностей; здесь было густое темное самосское, вкусное критское и благородное белое вино с южных склонов морской республики Амальфи.
Несмотря на распущенность, проявлявшуюся во время того, когда все пили, ели, мечтали и танцевали, все старались поменьше говорить, чтобы ненароком не выдать себя. Маски объяснялись в основном шепотом или жестами, что до поры до времени вызывало бурю смеха. И пока гости ломали себе голову над тем, кто за какой маской скрывается, в зале показалась маска Чезаре да Мосто. Тот, кто носил ее, очевидно для всех приударил за куртизанкой. Окутанная в желтый шелк женщина, казалось, не испытывала неприязни к маске с носом-картошкой, по крайней мере, некоторые гости видели, как красавица, спрятавшись за вырезанной из дерева ширмой, расставила ноги перед человеком в костюме да Мосто.
Вино, танцы и разврат способствовали тому, что все больше и больше гостей снимали маски, что, с одной стороны, вызывало разочарование, а с другой — крики признания и одобрения, например, когда женщина-птица с оголенной грудью оказалась донной Аллегри. Другие, напротив, воспользовались присутствием своего заклятого врага как поводом для того, чтобы как можно скорее покинуть празднество.
Около полуночи в масках остались только двое, чудесным образом скрывавшие свою тайну, куртизанка в желтом и да Мосто с носом картошкой. Когда легкомысленная девушка сняла маску с лица, ко всеобщему удивлению выяснилось, что под ней была донна Эдита. Но самым большим сюрпризом оказалась маска да Мосто, потому что за ней скрывался не кто иной, как сам да Мосто.
Мгновение Эдита Мельцер и Чезаре да Мосто молча стояли друг напротив друга. Да Мосто гнусно ухмылялся, словно с самого начала разгадал игру, в то время как Эдита не могла скрыть своего замешательства. Стоявшие вокруг жадно прислушивались к разговору.
— Вы удивлены? Меня зовут Чезаре да Мосто.
— Да Мосто? Племянник Папы? Но ведь это было имя вашей маски!
— Так оно и есть. А почему бы мне не надеть маску самого себя? Почему я должен выдавать себя за кого-то другого?
— Но ведь на карнавале принято играть чужую роль!
— Иногда правда — самая лучшая маска, ведь правде никто не верит.
Эдите понравилась хитрость и находчивость, с которой племянник Папы отвечал на ее вопросы, и она сказала:
— Но ведь я любила не вас, а вашу маску!
— А в чем разница, досточтимая донна Эдита? Маска была оригиналом, а оригинал — маской. Как ни крути, вы не могли ошибиться.
Эдита рассмеялась и ответила:
— Если бы вы не были таким самовлюбленным, мессир да Мосто, в вас можно было бы даже влюбиться.
— Ах, а я думал, это давно случилось, донна Эдита, ведь вы соблазнили меня по всем правилам венецианских куртизанок. А это требует немалых усилий, когда речь идет о человеке, который должен стать Папой.
— Да вы шутите, мессир да Мосто!
— По этому поводу нет, донна Эдита! Так что, влюбились вы в меня или нет? Ведь, в конце концов, вы мне отдались.
— Я вам отдалась? Не смешите меня.
— Смейтесь, донна Эдита. Ваш смех мне по душе.
— Вы взяли меня, как самый настоящий сластолюбец.
— Называйте это как хотите, но не говорите, что вам было неприятно. — С этими словами да Мосто подошел к Эдите, притянул ее к себе и страстно поцеловал.
Эдита не сопротивлялась; казалось даже, она ждала этого.
Гости, ставшие свидетелями страстного поцелуя, одобрительно захлопали в ладоши. Были, конечно, и завистники, и такие, кто углядел в неожиданно вспыхнувшей страсти интригу против дожа.
Незаметный полный мужчина, наблюдавший за этой сценой издалека, сбросил свою маску жабы, которую носил весь вечер, и незаметно удалился. Это был медик Крестьен Мейтенс.
Следующие несколько дней были для зеркальщика временем для размышлений. И чем дольше он думал о своей судьбе, тем больше склонялся к тому, что до сих пор пребывание в Венеции не принесло ему счастья. Допрос перед Consiglio dei Dieci, когда он внезапно превратился из свидетеля в обвиняемого, нагнал на него порядочно страху.
В который раз Менцель думал о том, чтобы покинуть Серениссиму и вернуться в Майнц.
В доме на Мурано, который предоставил ему Чезаре да Мосто, были все возможные удобства, но прислуга вызывала у него недоверие, а мысли о будущем наполняли зеркальщика горечью. Он знал, что его состояния навечно не хватит, а заказов на искусственное письмо пока что не предвиделось, хоть он и вынужден был признать, что пока не предпринимал серьезных попыток для того, чтобы найти их.
Так что, когда однажды утром в дом постучался гость и попросил разрешения войти, он не был некстати. Это был тот самый незнакомец, с которым Менцель встретился в кабаке в ту ночь, когда убили Джованелли. Тот самый, который представился Гласом.
— Каковы были причины столь внезапного исчезновения? — поинтересовался зеркальщик у нежданного гостя.
Гость приветливо улыбнулся и ответил:
— Знаете, когда два друга начинают о чем-то говорить, то рядом не место для чужих ушей.
— У меня нет тайн. Любое мое слово могло бы быть сказано и кому-нибудь другому.
— Может быть, мастер Мельцер. Но то, что будем обсуждать мы, совершенно не предназначено для чужих ушей.
Слова Гласа заинтересовали зеркальщика.
— Я бы предпочел, чтобы вы перестали говорить загадками. В чем ваша тайна и какое отношение имею к ней я?
— Эти подложные индульгенции, я имею в виду, индульгенции ложного Папы… — начал Глас издалека.
— Это не моя вина, — перебил его Мельцер. — Я печатаю то, за что мне платят. Вы ведь не можете заставить писаря отвечать за содержание писем, которые ему диктуют.
Глас поднял обе руки, словно защищаясь.
— Поймите меня правильно, я далек от мысли обвинять вас в чем-либо в связи с этим делом. Напротив, эта история меня скорее порадовала, поскольку она разоблачает сумасбродство, с которым вершит дела Папа Римский.
— Вы не сторонник Папы?