Создавалось впечатление, что в их бездонной глубине горит огонь какого-то таинственного знания. Однако, приблизившись к камерарию, Лэнгдон увидел в его глазах и безмерную усталость. Видимо, за последние пятнадцать дней душе этого человека пришлось страдать больше, чем за всю предшествующую жизнь.
— Меня зовут Карло Вентреска, — сказал он на прекрасном английском языке. — Я — камерарий покойного папы.
Камерарий говорил негромко и без всякого пафоса, а в его произношении лишь с большим трудом можно было уловить легкий итальянский акцент.
— Виттория Ветра, — сказала девушка, протянула руку и добавила: — Благодарим вас за то, что согласились нас принять.
Оливетти недовольно скривился, видя, как камерарий пожимает руку девице в шортах.
— А это — Роберт Лэнгдон. Он преподает историю религии в Гарвардском университете.
— Padre, — сказал Лэнгдон, пытаясь придать благозвучие своему итальянскому языку, а затем, низко склонив голову, протянул руку.
— Нет, нет! — рассмеялся камерарий, предлагая американцу выпрямиться. — Пребывание в кабинете Святого отца меня святым не делает. Я простой священник, оказывавший, в случае необходимости, посильную помощь покойному папе.
Лэнгдон выпрямился.
— Прошу вас, садитесь, — сказал камерарий и сам придвинул три стула к своему столу.
Лэнгдон и Виттория сели, Оливетти остался стоять.
Камерарий занял свое место за столом и, скрестив руки на груди, вопросительно взглянул на визитеров.
— Синьор, — сказал Оливетти, — это я виноват в том, что женщина явилась к вам в подобном наряде…
— Ее одежда меня нисколько не беспокоит, — ответил камерарий устало. — Меня тревожит то, что за полчаса до того, как я должен открыть конклав, мне звонит дежурный телефонист и сообщает, что в вашем кабинете находится женщина, желающая предупредить меня о серьезной угрозе. Служба безопасности не удосужилась мне ничего сообщить, и это действительно меня обеспокоило.
Оливетти вытянулся по стойке «смирно», как солдат на поверке.
Камерарий всем своим видом оказывал на Лэнгдона какое-то гипнотическое воздействие. Этот человек, видимо, обладал незаурядной харизмой и, несмотря на молодость и очевидную усталость, излучал властность.
— Синьор, — сказал Оливетти извиняющимся и в то же время непреклонным тоном, — вам не следует тратить свое время на проблемы безопасности, на вас и без того возложена огромная ответственность.
— Мне прекрасно известно о моей ответственности, и мне известно также, что в качестве direttore intermediario я отвечаю за безопасность и благополучие всех участников конклава. Итак, что же происходит?
— Я держу ситуацию под контролем.
— Видимо, это не совсем так.
— Взгляните, отче, вот на это, — сказал Лэнгдон, достал из кармана помятый факс и вручил листок камерарию.
Коммандер Оливетти предпринял очередную попытку взять дело в свои руки.
— Отче, — сказал он, сделав шаг вперед, — прошу вас, не утруждайте себя мыслями о…
Камерарий, не обращая никакого внимания на Оливетти, взял факс. Бросив взгляд на тело убитого Леонардо Ветра, он судорожно вздохнул и спросил:
— Что это?
— Это — мой отец, — ответила дрожащим голосом Виттория. — Он был священником и в то же время ученым. Его убили прошлой ночью.
На лице камерария появилось выражение неподдельного участия, и он мягко произнес:
— Бедное дитя. Примите мои соболезнования. — Священник осенил себя крестом, с отвращением взглянул на листок и спросил: — Кто мог… и откуда этот ожог на его… — Он умолк, внимательно вглядываясь в изображение.
— Там выжжено слово «Иллюминати», и вам оно, без сомнения, знакомо, — сказал Лэнгдон.
— Я слышал это слово, — с каким-то странным выражением на лице ответил камерарий. — Но…
— Иллюминаты убили Леонардо Ветра, чтобы похитить новый…
— Синьор, — вмешался Оливетти, — но это же полный абсурд. О каком сообществе «Иллюминати» может идти речь?! Братство давно прекратило свое существование, и мы сейчас имеем дело с какой-то весьма сложной фальсификацией.
На камерария слова коммандера, видимо, произвели впечатление. Он надолго задумался, а потом взглянул на Лэнгдона так, что у того невольно захватило дух.
— Мистер Лэнгдон, — наконец сказал священнослужитель, — всю свою жизнь я провел в лоне католической церкви и хорошо знаком как с легендой об иллюминатах, так и с мифами о… клеймении. Однако должен вас предупредить, что я принадлежу современности. У христианства достаточно подлинных недругов, и мы не можем тратить силы на борьбу с восставшими из небытия призраками.
— Символ абсолютно аутентичен! — ответил Лэнгдон, как ему самому показалось, чересчур вызывающе. Он протянул руку и, взяв у камерария факс, развернул его на сто восемьдесят градусов.
Заметив необычайную симметрию, священник замолчал.
— Самые современные компьютеры оказались неспособными создать столь симметричную амбиграмму этого слова, — продолжил Лэнгдон.
Камерарий сложил руки на груди и долго хранил молчание.
— Братство «Иллюминати» мертво, — наконец произнес он. — И это — исторический факт.
— Еще вчера я мог бы полностью с вами согласиться, — сказал Лэнгдон.
— Вчера?
— Да. До того как произошел целый ряд необычных событий. Я считаю, что организация снова вынырнула на поверхность, чтобы исполнить древнее обязательство.
— Боюсь, что мои познания в истории успели несколько заржаветь, — произнес камерарий. — О каком обязательстве идет речь?
Лэнгдон сделал глубокий вздох и выпалил:
— Уничтожить Ватикан!
— Уничтожить Ватикан? — переспросил камерарий таким тоном, из которого следовало, что он не столько напуган, сколько смущен. — Но это же невозможно.
— Боюсь, что у нас для вас есть и другие скверные новости, — сказала Виттория.
— Это действительно так? — спросил камерарий, поворачиваясь к Оливетти.