Я осмотрелась. Интересно! Куда ни влезешь, обязательно окажешься в уборной. «Вентиляция против безопасности» — краткая монография о некоторых способах взлома и вторжения. Закрыв окно, я в инеможении присела на унитаз. Еще можно было их слышать, где-то снаружи стены отражали эхо злобного лая, будто приглашающего меня честно выйти и отдаться им на растерзание. Но я, конечно, не вышла, а продолжала сидеть, затаившись.
Человеческий голос стал теперь громче.
— Ко мне, ко мне, ребята! Что это вы там затеяли? Бросьте гонять этих клятых кроликов, все равно не догоните. Ко мне!
Ханна Вульф далеко не такой стремительный агент, как хитроумный кролик, но и ей, кажется, удалось оставить псов с носом. Однако сердце тайного агента трепыхалось почище, чем у какого-нибудь загнанного кролика. Честно говоря, оно даже куда-то провалилось. Затем, когда сердце вернулось на свое место и восстановило прежние отношения с остальными частями и органами тела, я встала и потихоньку открыла дверь.
Снаружи распространилось безмолвие, океан безмолвия, глубокий и темный. Он смирял меня и в то же время ободрял. Дома, закрытые на зиму, имеют какую-то свою, особую атмосферу, будто тишина в них постепенно возобладала над временем, так что в самом доме этой тишины становится слишком много и она начинает давить на двери и окна, пытаясь вырваться. Волна немоты, исходящая от летнего дома, окатила меня с ног до головы, а я все стояла, таясь и выжидая. Это одна из особенностей моей работы, уметь выждать подходящий момент, установив добрые отношения с тишиной. По собственному опыту я знала, что в такие напряженные моменты можно впустую истратить массу энергии, шарахнувшись от какого-нибудь непонятного звука, которого вы даже не слышали, который вам только пригрезился. Я вошла и ждала, когда перестроится зрение. В сумеречном свете прорисовывался холл, в который выходило три двери. Я открыла ближайшую и оказалась в большом помещении, тускло освещенном светом, пробивающимся сквозь полузакрытые жалюзи. Можно было разглядеть диван, два легких стула, полированный деревянный пол. Просто и хорошо. В середине лета, пронизанное солнечными лучами, это помещение, напоминающее веранду, наверняка было магически прекрасным. Я прошла через него в коридор.
Широкая винтовая лестница уходила в потемки. Перила под пальцами казались страшно холодными. Я насчитала семнадцать ступеней. Наверху, на лестничной площадке было еще темнее, но угадывались три двери, расположенные рядком, словно узкие девичьи кроватки в общей спаленке. Крадучись вдоль стены, я добралась до первой двери. Как обычно, это оказалось если не уборной, так ванной, но, к счастью, с окном, чьи жалюзи частично пропускали свет. И дверь на противоположной стороне помещения вела еще куда-то.
Будто в тайный сад, я проникла в спальню, достаточно большую и, как зебра, украшенную широкими полосами солнечного света, проникающего сквозь полуоткрытые жалюзи. Полосы эти пересекали все, что попадалось на их пути, — двуспальную кровать с узорным шелковым покрывалом, кресло и комод тикового дерева, увенчанный вазой— единственным здесь произведением искусства. Шаги отдавались на деревянном полу резкой музыкой. Почти сразу же мне отчетливо вспомнились другие звуки. Это балерины, отражаясь в огромном настенном зеркале, встав на пуанты, извлекали из деревянного пола репетиционного зала глуховатый ритмичный стук. Не знаю, что тому виной, — затейливая ли игра светотени и скрип половиц или та спартанская простота, что напомнила мне о другой, лондонской комнате, — но только я вдруг остро почувствовала, что она здесь была, что я нахожусь в комнате, где жила Кэролайн Гамильтон. Послеполуденное солнце вливалось сюда, и я выглянула наружу. Но садовый ландшафт в обрамлении дальних лесов не вызывал ощущения, что она бывала и там. Нет, только здесь.
Наконец-то, подумала я и начала поиски. Заглянула в платяной шкаф, проверила ящики стоявшего возле кровати столика. Но обнаружила лишь тонко разлинованную бумагу и липкий запах нафталина и просыпавшейся марихуаны. Я перевернула вазу, в надежде, что там что-то может быть спрятано. Тщетно. Заглянула в ванную, но и там все было чисто убрано и ничего не нашлось: ни салфеток, ни пилочек для ногтей, ни английской булавки— словом, ни единого признака человеческого пребывания. Если я не ошибаюсь, то здесь кто-то здорово постарался с уборкой. На этом этапе пришлось признать поражение. Я задвинула ящики и вышла.
Спустившись по лестнице, я увидела, что дверь в гостиную приоткрыта. Я подошла и заглянула, пытаясь рассмотреть все, что входило в поле зрения. Возле полуосвещенного окна висела картина, изображающая одинокую женскую фигурку. Я приблизилась. Балерина, прозрачно написанная акварелью, стояла на сцене в луче прожектора, ее подбородок высоко поднят, лицо залито светом. Знаки, символы, знамения. Они явственно проступают во всем. Если Кэролайн спала в той спальне, где я побывала, то почему бы ей и в этой гостиной не сидеть? Мне удалось немного приоткрыть жалюзи, и, словно в магическом фонаре, проявились диван, ковер, книжный шкаф и небольшой столик. Оба его ящика были заперты. На столе находилось пресс-папье из граненого стекла, а под ним два маленьких ключика. Один ключ подошел. Внутри было то, что обычно бывает в ящиках письменного стола, — бумага, конверты и всякая канцелярская мелочь. Во втором ящике я обнаружила это: тонкую пачку танцовщиц Дега — ожидающих в кулисах, склонившихся к своим туфелькам, схваченных глазом художника во всей обыденности и непринужденности их каждодневной жизни. Всех их я видела прежде, изучая собрание открыток в картонной обложке. Помнится, я ехала в поезде, за окнами шел дождь, это было миллион лет назад. Я перебрала их. Здесь должно быть семь или восемь штук. Находка произвела на меня тяжелое впечатление, но я все же пересмотрела их. Одну за другой, как плохие карты, выпавшие при игре в покер. На обороте они все были чисты. Кроме одной, последней. На ней был указан адрес: Мисс А. Патрик, Роуз-коттедж и так далее. А рядом слова простого послания. Все то же самое, и это так угнетало, что пальцы мои дрожали.
«Видела „Щелкунчика“ в Ковент-Гардене. Разочарована. Зря и ходила. Собираюсь где-то весной навестить вас.
Надеюсь, у вас все хорошо. Счастливого Нового года. Любящая вас Кэролайн».
И внизу дата — «14 января».
Я на спринтерской скорости преодолела дистанцию между конюшней, превращенной в летний домик, и парадным подъездом, и осталась, благодарение Богу, целой и невредимой.
— Его нет.
Душа моя возликовала!
— Понятно. В таком случае я хотела бы, чтобы вы доложили обо мне мадам Бельмон.
— Кто вы?
Даже по тому, как она открыла дверь, сразу было видно, что тут не привыкли к визитам незваных гостей. Что и не удивительно, памятуя о наличии таких сатанинских псов. Мы сразу же не понравились друг другу, она и я. С ее стороны неприязнь, несомненно, вызвал вид моей одежды: слишком много джинсы и отвратительно грязные башмаки. А мне не глянулось ее чрезмерно длинное лицо и тонкогубый рот, который, похоже, не растягивался в улыбку со времен подавления студенческих беспорядков 1968 года. Тем не менее я улыбнулась ей своей особо ясной улыбкой, которую обычно приберегала для уличных регулировщиков.