— Думаю, мне нет нужды продолжать, усугубляя и без того немалый риск, ведь я и так уже сказал вам больше, чем достаточно. Полагаю, вам прекрасно известно, что такой человек, как я, не может не иметь недоброжелателей, и что есть масса людей, готовых дорого заплатить за те сведения, которые я вам доверил. Все это вынуждает меня обратиться к вам с просьбой. С последней просьбой. Даниель, в общем-то, был прав, не советуя мне говорить всего. Но я предпочел сказать все и теперь, не зная, как вы поступите дальше, вынужден просить вас, если вы намерены действовать в отношении меня резко, принять достаточно крупную сумму денег, которую я с удовольствием перечислю на ваш счет, дабы защитить себя и свое семейство от бесчестия.
Это был не самый тактичный способ выпустить меня из тюрьмы, но тем не менее искренний. Что он там говорил насчет упования исключительно на мое милосердие? Видно, он не такой уж плохой психолог. Если я и заставила его малость попотеть, то испарины на его челе видно не было.
— Ну, мистер Бельмон, не знаю, что вам и ответить. Меня наняли для выяснения определенных обстоятельств. Вы рассказали мне то, что знали. Теперь я обязана посвятить в это своих клиентов. Как они поступят с полученной информацией — их дело. Ваш племянник был прав. Но я не золотоискатель, мистер Бельмон, и денег ваших не возьму, а потому и гарантий никаких дать не могу.
— Благодарю за честность, мисс Вульф. Я ценю такие вещи. И приношу свои извинения за те передряги, волнения и страхи, которые вам пришлось пережить за последние два дня. — Если это и было сказано иронически, то я этого не заметила. — Вы, конечно, совершенно свободны и можете оставить нас в любое время. Я бы посоветовал вам не возвращаться в пансион в Санлисе. Боюсь, ту комнату, что вы снимали, не сразу удастся привести в порядок. Понесенный вами ущерб будет, бесспорно, возмещен в полной мере. Если желаете, мы немедленно отвезем вас в ближайший отель, а можете остаться на ночь здесь, и утром мы доставим вас туда, куда вы захотите. Ну а теперь вы, надеюсь, простите меня, время уже позднее, и я думаю, что мы все заслужили право на небольшой отдых и сон.
Я решила переночевать здесь, потому что дико устала и к тому же не верила, что в чьих-то интересах зарезать меня в постели. В летний домик проводил меня Морис, а вовсе не Даниель. Золотой мальчик «Авиации Бельмона» наверняка уже видел десятый сон. Поедет ли он отвозить меня туда, куда я захочу, или вынужден будет, после моего отъезда, остаться на семейный совет, меня не особо заботило. Собственно говоря, сейчас я вообще ни о чем не могла думать, изнуренный мозг отказывался мне служить. Все надо оставить как есть, хотя бы до завтра. Дверь на этот раз Морис не запер, просто проводил меня, и вскоре я услышала звук его удаляющихся в ночь шагов.
На столике возле кровати стоял термос с горячим шоколадом, тонкая фарфоровая чашка и восхитительный хрустальный бокал, наполовину заполненный превосходнейшим коньяком. Я представила себе комикс, изображающий французского трактирщика, изо рта которого вылетают слова: «Здесь его пил сам Людовик XV». Шоколад против коньяка. Чашку горячего шоколада я, конечно, могла бы выпить, но только не на ночь. Подняв бокал, я разглядывала его на свет, любуясь чистыми кристальными гранями, в которых играл живой теплый цвет напитка. На вкус он оказался хуже, чем я ожидала, принимая во внимание его стоимость. Впрочем, что мы, английское простонародье, понимаем во французских коньяках? Так или иначе, горячий ручеек согрел мою гортань и приятно отозвался в желудке. Стало хорошо. Я забралась в постель, застеленную чистым похрустывающим бельем, и закрыла глаза. Лежала я там же, где многие месяцы спала Кэролайн Гамильтон с подрастающим в ее чреве ребенком. Отсюда, из этой комнаты, она ушла, чтобы выполнить свое страшное решение. Если бы не крайняя усталость, это подействовало бы на меня удручающе. Хотя весь этот ужас не поздно пережить и утром, проснувшись.
Сон — это как репетиция смерти, но даже в самых глубоких его потоках что-то не позволяет тебе забыть, что это всего лишь сон. Проще простого убить человека во сне. Но, согласившись заночевать здесь, я с самого начала была почему-то уверена, что убивать меня во сне они не станут. Что, впрочем, не помешало мне, услышав спросонья громкий стук в дверь, первым делом подумать о смерти. Открыв глаза, я увидела заостренное как тесак лицо женщины, несущей к моей кровати поднос с завтраком. Шумела она, как видно, потому, что сочла это единственно возможным способом приглашения к завтраку. Поставив поднос на столик, она убрала термос и бокал из-под коньяка. Я приподнялась, опершись на подушки, и посмотрела на часы. Девять утра. Интересно, теперь, когда я посвящена в семейные тайны, не согласится ли эта особа поговорить со мной? Всего несколько вопросов о той, другой англичанке, которая столько времени ночевала в этой спальне. Но когда я спросила домоправительницу, часто ли она виделась с Кэролайн, та наградила меня взглядом Горгоны Медузы [37] , и, стукнув дверью, вышла, не дав мне времени окаменеть. Немного, пожалуй, слишком для старой, преданной своим господам домоправительницы.
Я быстро поела и через двадцать минут была готова к отъезду. Но никто не шел за мной. Тогда, открыв жалюзи, я принялась рассматривать в окно частный мирок Жюля Бельмона. Подернутое дымкой зимнее солнце просвечивало между деревьями. Слева можно было различить мерцающую поверхность озера. Меня охватило чувство безвременья и покоя. Она, должно быть, не раз смотрела из этого окна, с грустью отмечая, как необратимо лето переходит в осень, а осень, в свою очередь, уступает место зиме. Безмятежное и ласковое лето теряет свой наряд и, темнея голыми ветвями, постепенно растворяется в зиме. Лето и вместе с ним она. Действительно ли она была так уж счастлива здесь первое время, как уверял меня Бельмон? В деньгах она, конечно, нуждалась. Но счет в банке вряд ли помог бы ей вновь встать на пуанты. Да и продолжала ли молодая женщина лелеять эту, давно потерявшую привлекательность мечту? Возможно, тяжкие воспоминания о несостоявшейся карьере как раз и заставили ее избрать другой, свой собственный путь, свободный от чужих надежд и упований. В конце концов любая женщина может стать матерью. Я спросила себя, когда она впервые поняла, — цитирую Матильду— что все то, что прежде казалось возможным, больше не могло продолжаться? Вероятно, это было ужасным моментом. И она не на шутку, должно быть, испугалась, предвидя реакцию Бельмонов. Осознание того, как сильно, оказывается, вы любите и ждете свое будущее дитя, способно напугать вас не менее сильно, чем пробудить радость жизненных сил. Я поводила рукой по своему плоскому животу, пытаясь вообразить это ощущение, но ничего, кроме съеденного и перевариваемого завтрака, представить себе не смогла. Есть вещи, которых даже и женщина не сможет понять, пока не переживет сама.
Закрыв жалюзи, я попыталась собраться с мыслями. Вот я нахожусь здесь, в комнате, где она провела столько времени… Но мне вдруг захотелось поскорее уйти отсюда, оказаться в машине, в самолете, где угодно, лишь бы подальше отсюда, чтобы можно было спокойно все обдумать и чтобы ее незримое присутствие не смущало мой разум.