Фьямметта улыбается:
— Что ж, в последнее время мне хватило волнений, так что я охотно поскучаю. По твоему описанию, он просто безупречен. Пожалуй, я прямо сейчас отвезу его к себе.
— О нет! Я же задумал здесь пир, и тебе придется потрудиться на славу. Итак. Следующий мой гость — Ги де Рамелле, посланник французского двора. Французское светило прозябает здесь. Он появляется в обществе, чтобы заводить друзей и покупать влияние. Себя считает ученым и мыслителем. На самом же деле он — шут, и вполне возможно, что у него сифилис. Этой новостью я потчую тебя по старой дружбе, потому что уж он-то непременно захочет улечься с тобой в постель. Как бы то ни было, его король все еще должен мне за прославляющие его стихи, и чем больше удовольствий связывает этот олух с моим именем, тем вероятнее, что он напомнит Его Величеству про тот должок. Впрочем, ты не обязана выступать в роли моего сборщика долгов.
— А ты — моего сводника, — парирует она, ибо теперь они снова на равных и наслаждаются этой игрой. — Но если сообразительность тебя подведет, то Бучино, пожалуй, возьмет тебя в ученики. А третий кто?
— О, третий — диковинная птица. Иноверец, хотя и с утонченным вкусом. Он склонен скорее наблюдать за чужими развлечениями, чем участвовать в них. Он здесь главный султанов купец, его обязанность — скупать все предметы роскоши, которые, по его мнению, позабавят его владыку, и отсылать ко двору Сулеймана. Я ясно дал ему понять, что ты — не товар для вывоза.
— Так какой же тебе прок от него? Или теперь ты продаешь свое перо направо и налево, делая двойные ставки?
— О, если бы только это было возможно! Неверные, должен тебе сказать, лучшие солдаты, чем все, какими ныне может похвастаться христианский мир! Последняя новость с Риальто — войско султана уже на полпути к Венгрии, и он положил глаз на Вену. Нет, я не ищу у него покровительства, хотя у меня есть кое-какие виды на этого купца. Ну что ж, если ты готова…
— Мне кажется, ты забыл еще кого-то.
— Как?
— Я насчитала четыре лодки на причале.
— Ах да, конечно. Но четвертый — не для тебя. Это мой личный гость, человек безграничного таланта, добродетельно хранящий верность жене, хотя его кисти и не терпится запечатлеть жемчужный блеск на коже каждой привлекательной женщины. Он явился сюда, потому что его друг держит пари, что у римской куртизанки больше красоты и обаяния, нежели у всех куртизанок Венеции.
— Что ты получишь, если выиграешь спор?
— Свой портрет — с новой бородкой и брюшком.
— А если проиграешь?
— О, я не держал пари.
Фьямметта улыбнулась. Наступила короткая пауза.
— Я благодарна тебе, Пьетро.
— Гм-м. Мне хочется думать, что я сделал бы это безо всякого принуждения. Понимаю, понимаю… Фьямметта Бьянкини никогда ни о чем не просит, да и Аретино однажды нанес ей обиду. Но он и сам не остался тогда невредим, если помнишь.
Он нагибается, чтобы поцеловать ей руку. Позади них, на лестнице, где я стою, темно. Маленькие человечки часто подслушивают секреты, которые не предназначаются для их ушей. Но сейчас мне кажется, что, какие бы размолвки ни случались в прошлом, эти двое, слепленные из одного теста, созданные и для чувств, и для дела, должны поладить между собой скорее как друзья, чем как несостоявшиеся любовники.
— Ну что ж, Фьямметта, посмотрим правде в глаза, — говорит он, выпрямляясь, и в его голосе мне слышится улыбка. — Твоя независимость всегда вызывала и любопытство, и досаду. Так или иначе, ты обретешь желанную самостоятельность, если сегодня вечером правильно поведешь игру. Ибо отныне мы оба в долгу у твоего хитроумного карлика. А ну-ка, Бучино, давай выходи из-за ее юбок, негоже крутиться вокруг дамского зада, даже если твой рост тебе это позволяет. Боже мой, ты даже переоделся для званого вечера. Какая честь для нас! Полагаю, остроумие твое тонкостью не уступает бархату твоего наряда. Что ты собираешься делать нынче ночью? Будешь отдыхать на кухне с прелестной Анфрозиной или изображать ученую обезьянку перед нами в гостиной?
Разумеется, я отдал бы все за то, чтобы побыть с гостями, да и Фьямметта только выиграла бы от моего присутствия уже потому, что гости подивились бы контрасту между ее красотой и моим безобразием. Но ее быстрый взгляд говорит мне, что этому не бывать. Коряга оказалась права: она взволнована куда сильнее, чем я думал. Я медленно закрываю один глаз и подмигиваю ей, прежде чем повернуться к Аретино:
— Я воспользуюсь случаем отдохнуть на кухне.
— Что ж, пожалуй, ты прав. Нам бы не хотелось, чтобы турок спрятал тебя в складки своей одежды и украл. Я слышал, там, при султанском дворе, очень любят таких коротышек. Хоть ты и плут, мне было бы жалко лишиться тебя.
И вот дверь распахивается, и моя госпожа входит в зал.
Недавно я много размышлял об исповеди. (Эти «вступительные» вечера протекают гораздо более размеренно и чинно, чем можно было бы предположить, и мне лучше остальных известно, сколь бесплодное это занятие — пытаться вообразить события, на которые ты никак не можешь повлиять. Как бы ни была взволнована моя госпожа, у нее за плечами многолетний опыт, да и если ей понадобится помощь, она сама о ней попросит. А пока у меня есть время побездельничать.) Говоря, что я размышлял об исповеди, я не имею в виду собственную душу. В целом мне вполне под силу вес собственных грехов — он не мал, но и не слишком велик. Нет. Дело в том, что поскольку я много лет служил блуду, то мне любопытно узнать, что происходит, когда все эти видные и добрые купцы, вельможи, ученые, большинство из которых женаты, приходят в полумрак исповедальни, чтобы получить отпущение грехов, совершенных под влиянием бесов, кои, похоже, частенько овладевают их плотью. Что это, должно быть, за труд — выслушивать их рассказы во всех подробностях, касающихся природы каждого нечистого помысла, с сочными описаниями каждого греховного соития. Нужно быть поистине святым человеком, чтобы все время удерживать внимание на грешнике, не соскальзывая порой на мысли о самом грехе. В глазах Аретино, разумеется, такого понятия, как честный священник, не существует. Для него все они — люди, отворяющие свои исповедальни для того, чтобы даровать личное отпущение греховным частям тела обесчещенных молодых женщин или подарить утешение воспламененным чреслам заблудших юношей. Но давно известно, как воинственно настроен Аретино против духовенства, к тому же в любой подозрительной складке монашеской рясы ему мерещится признак похоти.
Я же, со своей стороны, убежден, что и среди священников изредка попадаются хорошие люди, которые по мере сил стараются приблизить нас, грешных, к Богу. Но даже им подчас трудно разобраться в различных степенях блудного греха, каковых насчитывается легион, и порой богословские предписания ставят их самих в тупик. В Риме, незадолго до нашего бегства, молодые исповедники получали сверху письменные наставления касательно должного поведения законных супругов в постели. Мне известно об этом потому, что в ту самую пору, когда Асканио проверял чистоту линий на отпечатанных листах с прелюбодеями Джулио Романо, с его же станка сходили и руководства для священников-исповедников. И в самом деле, лишь ознакомившись с несколькими страницами этих руководств, выброшенными из-за опечаток, мы сами впервые поняли, сколь сокрушительное множество грехов способны совершить мужчины и женщины даже на брачном ложе.