— Нет. — Я тихонько засмеялась. — Сейчас за полночь.
— Ты с мамой прилетела на самолете?
— Нет, дорогая, я же из Амстердама. Мама еще не вернулась.
Я протянула к ней руки. Она секунду помедлила в нерешительности (мне ужасно нравится наблюдать за ходом мыслей в ее головке), но осталась стоять там, где стояла. Я не обиделась. С Лили нельзя торопиться. Так было всегда. Это не было направлено против меня лично.
— Ты только что проснулась, а, Лил? Она покачала головой.
— Я услыхала шум. Я подумала, что это мама.
— Нет. Это всего лишь я. Мне надо было здесь кое-что найти.
Она бросила взгляд на письменный стол, поворошила бумаги. Торопить ее бесполезно.
— Мама улетела в Италию, — сказала она спустя немного.
—Да.
Ты бывала в Италии?
Да.
— Там красиво?
— Ага.
— Бывает, что вокруг так красиво, что даже домой не хочется.
— О, не думаю, что это Италия произвела на нее такое впечатление. Она просто не смогла вылететь.
Девочка нахмурилась. У меня мелькнула мысль, что при всем искусном вранье Пола (а врать он умеет) Лили ему не поверила.
— Я уверена, что она скоро вернется. Не беспокойся, — заверила ее я, так как пока что враньем это не было. — Мне уложить тебя обратно в постель?
Она решительно покачала головой.
— Ты простудишься.
Она опять покачала головой, а затем взобралась ко мне на колени и прижалась ко мне, уютно угнездившись в ложбинах моего тела, позволяя себя обнять. Я крепко обхватила ее руками. А ведь до рождения Лили я и за собакой-то присмотреть не могла. Удивительно, как быстро научают нас дети тому, чему хотят научить. Она была такой теплой, словно ее температура была выше моей. Неужели с годами мы теряем тепло? В голову пришла мысль о смерти и ее неприютной холодности. Водка. Но, согревая тело, душу она леденит.
— Надо зажечь свет.
— Какой свет?
— На крыльце. Мама может приехать и подумать, что дома никого нет.
— Ладно, — предусмотрительно согласилась я. — Я обязательно проверю свет на крыльце.
— Ты спишь на ее кровати?
— Да. А в другой спальне спит Пол.
— Так где же спать маме?
— О, милая, если она вернется, я переберусь вниз. Мне достаточно дивана.
Секунду подумав, она сказала;
— Но она-то как узнает? Оставь ей записку на лестнице, предупреди, что спишь на ее кровати. Чтобы она разбудила тебя.
Я смотрела на нее. Каков бы ни был твой кругозор, упорядоченность ему не помешает. А разница лишь в широте охвата.
— Хорошая идея' Хочешь, напишем записку вместе?
Я диктовала ей текст по буквам, и она очень старательно выводила их крупным петляющим почерком. При свете лампы я как зачарованная любовалась ею. В абрисе свежего, как розовый персик, лица я различала черты сходства с Анной — то же лицо, только глаже. И кудри уже как у Анны — густые, угольно-черные, возможно, даже чересчур пышные для такого маленького личика — сладострастное изобилие волос. Отцовские черты не так бросаются в глаза, правда, его я и знала куда как хуже.
Лили все еще трудилась над запиской.
— Послушай, здорово, у тебя отлично получается! Ты делаешь успехи!
Она искоса смерила меня холодным взглядом.
— Это всего лишь буквы, Эстелла. Их кто угодно напишет.
Я еле сдержала смех.
Когда мы закончили нашу работу, я проводила ее вниз по лестнице и уложила. Спальня была как теплый уютный кокон, в котором от ночника по стенам и потолку метались тени. Скользнув между двух конвертов, девочка отвернулась от меня и почти мгновенно погрузилась в сон.
— Поцеловать тебя? — шепнула я ей на ухо, но ответа не последовало.
Выходя, я хотела прикрыть за собой дверь.
— Оставь открытой. Значит, не спит.
Я открыла дверь, как она велела. Записку я положила в холле на середину ковра — в месте, где ее сразу увидят обе — и Анна, и Лили. Девочка проснется раньше нас, а памятлива она, как слон.
Затем, как обещала, я зажгла свет на крыльце. Снаружи все было тихо и неподвижно, дома напротив стояли темные, без огней.
Решив дать себе отдых, я легла.
Чтобы добраться до постели, пришлось перелезать через кучу книг и газет (эту часть завалов Патриции трогать не полагалось). Бумаги я попутно просмотрела — так, на всякий случай. Газеты были старые, недельной давности, левые и правые, бульварные и рекламные листки. Подразумевалось, что если ты пишешь для газеты, следует изучать и своих конкурентов. Но на практике этому мешает словоблудие газетчиков, и большую часть газет Анна даже не раскрыла. Тут и там в завале этом мне попадались детские книжки, захватанные, не один раз читанные, и журналы; обнаружила и какой-то исчерканный карандашом черновик. Похоже, статья, над которой она работает. Я пробежала глазами статью в надежде, что тут-то все и разъяснится: какое-нибудь скандальное разоблачение итальянской мафии, действующей во Флоренции и похищающей для педофилов мальчиков-хористов.
Но Анна уже сколько лет не занимается скандалами, и статья, как оказалось, критиковала работу детских садов, не умеющих подготовить пятилеток к школе в соответствии с новыми требованиями.
Тем не менее вот еще одна статья, о которой она умолчала. Одно время, до рождения Лили, карьера Анны быстро шла в гору, но в последние годы Анна, казалось, потеряла к этому интерес. Матерям-одиночкам, однажды пояснила она, не стоит тягаться с мужчинами. Иначе неизбежны разочарования.
В ящиках прикроватной тумбочки я нашла несколько шариковых ручек, потрепанную книжку стихов Одена, изгрызенную соску-пустышку — память о бессонных ночах, когда к соске прибегали как к единственному спасению, а также засунутый в глубь ящика сборник эротических рассказов. Я полистала сборник, но рассказы, на мой вкус, были слишком литературными — авторы злоупотребляли эвфемизмами, обходили скользкие моменты и грубую реальность секса. Насколько я помню, вкусам Анны это также не отвечало. В былые дни, когда я только что обосновалась в Амстердаме, нашим любимым развлечением субботними вечерами было смотреть, как мужчины разглядывают проституток в их залитых розовым светом витринных окнах, и угадывать, кто тут кого эксплуатирует, наблюдая, как причудливо переплетаются в людских сексуальных мечтаниях жажда власти и жажда наслаждения. Помню, однажды, вскоре после рождения Лили, летним вечером мы с Анной опять посетили этот квартал. Ребенок был приторочен ремнями на животе у матери и удивленно таращил глаза, озираясь, как это делают все дети на свете.
Я лежала, разглядывая потолок над головой. Отсутствие Анны длится уже ночь, день и почти еще одну ночь. Невозможно предположить, что она решила задержаться, ничего не сообщив домой. Следовательно, по какой-то причине сообщить она не может. Лежа в постели, я представляла себе другую — койку в итальянской больничной палате и на ней под простыней бледную женщину, ко рту и носу которой тянутся какие-то трубочки и провода монитора, а на экране монитора зеленая волнистая линия вдруг уплощается, сплющивается, и мирное попискивание машины превращается в вой, сигналя тревогу. Я заморгала, и картинка переменилась: на этот раз я увидела ту же женщину, но уже без экрана, и кругом нее было безмолвие — как в палате, так и в ее сознании. А на следующей картинке женщина сидела в кресле со спутанными ногами и руками, привязанными к подлокотникам, и искаженное лицо ее заливала смертельная бледность — она с ужасом глядела на склоняющуюся к ней темную фигуру.