Она положила себе на тарелку понемногу с каждого блюда — анчоусов, сыра, перцев, маринованных овощей, салями. Голод брал свое. Она почувствовала, как рот ее наполняется слюной.
Он потянулся к вину.
— Нет, — вслух сказала она, сглатывая слюну, — нет. Пить спиртное я не желаю.
Он обернулся, посмотрел на нее.
— Это не опасно, — негромко сказал он. — Вы ведь согласились остаться, так что теперь мне нет необходимости спаивать вас.
— Я понимаю, — торопливо поправилась она. — Не в этом дело. Я слишком проголодалась. Меня может затошнить.
Поставив бутылку обратно на пол, он протянул ей тарелку.
Вот, пожалуйста, — сказал он. — И ешьте не спеша.
Он сел на диван и стал глядеть, как она примется за еду.
Больше сдерживать себя она не могла. Вкус анчоусов на языке показался таким острым, таким пронзительным, что пришлось заесть его хлебом, чтобы как-то утихомирить слюну во рту. Она так долго не брала ничего в рот, что ей это даже показалось непривычным. Представилась Лили, как она, набив полный рот, широко улыбается ей через стол. Она старалась жевать помедленнее, тщательно, до боли, перемалывая пищу зубами, челюстями. Наконец пробился подлинный вкус — изысканный, кисло-сладкий, насыщая не только рот, но и сознание. Она даже прикрыла глаза, удерживая этот вкус. Ничего вкуснее ей в жизни уже не съесть, подумала она. Каждый раз, садясь за стол или открывая холодильник, я буду переноситься сюда, вновь переживать этот миг. Это если мне удастся когда-нибудь очутиться дома.
Она покосилась на него. Он сидел совершенно неподвижно, наблюдал. Так пристально вглядываются в луче фонарика. Она отвела от него взгляд, принявшись разглядывать фотографии над камином. На каждой из них — ее подобие в разнообразных дорогих костюмах, оживленная, деловитая, ногти выкрашены под цвет одежды, губная помада подобрана в тон. Каждая фотография демонстрирует именно ее — тот, с кем была женщина, аккуратно отрезан. Так как, судя по всему, фотографировал именно он, это служило еще одним доказательством его заботливой, почти маниакальной предусмотрительности, его чувства к ней. На противоположной стене были развешаны другие ее снимки, уже чисто портретные; снятая крупным планом, она улыбалась или просто глядела прямо в объектив, откровенно, без всякого смущения. А я вот перед камерой никогда не умела преодолеть стеснения, подумала она. Даже в неподвижности лицо женщины излучало энергию и внутреннюю силу. От фотографий словно исходил какой-то свет, освещавший комнату. Трудно было представить себе их вместе: она — полная жизни, он — застывший, мертвый. Казалось ошибкой, что в действительности сейчас все было наоборот.
Неужели я действительно напоминаю ему жену? — думала она. Неужели все так просто и примитивно? Что, если и впрямь после трех дней разговоров и общения ее отвезут в аэропорт, а все произошедшее станет лишь сумасшедшей попыткой как-то пережить трагическую годовщину? Для этого он, вне всякого сомнения, достаточно ненормален. Сидя здесь, овеваемая вечерним теплом, она вдруг почувствовала, как устала бояться, как устала от этого напряжения, как выхолощена им. Она набрала в рот побольше еды, и новая волна тепла растворила скованность.
— Вы были правы, — проговорила она. — Я очень проголодалась.
— Вкусно, правда? Я так иногда делаю — не ем, не ем, а потом медленно наслаждаюсь.
— И подсыпаете что-нибудь себе тоже, и запираетесь в комнате?
— Я рад, что вы выбрали это платье, — сказал он, не поняв ее сарказма или проигнорировав его. — Мне оно всегда нравилось. Красное — это ваш цвет.
Не знай я тебя другим, подумала она, я могла бы счесть тебя любезным и довольно скучным мужчиной. Но я знаю о тебе и еще кое-что. И ты это знаешь.
— Там, около кровати, в ящике, знаете, есть лак для ногтей.
Чтобы совсем уж приблизиться к фотографиям. Соблюсти все детали. Так он этого хочет? Ой, нет, подумала она, не надо безумствовать уж до такой степени! Она набрала в легкие воздуха.
— Знаете, мы ведь даже не знаем имен друг друга.
— Не знаем, — согласился он, не сводя с нее глаз. — Я Андреа... — Фамилии он не назвал.
— Хорошо. А меня зовут Анна. Анна Франклин. Но вам это и так, конечно, известно — из моего паспорта. Дочку мою зовут Лили. Ей шесть лет, скоро будет семь.
Она замолчала. Да что ты знаешь о детях, хотелось ей сказать. Разве известно тебе, как нужна им любовь, как необходима защищенность? И какое горе ты причиняешь ребенку, отрывая его от того, кого он любит? Но она ничего не сказала. Не торопи события, Анна, твердила она себе. Чем больше он расслабится, тем больше шансов появится у тебя.
— А жену вашу как звали?
Ответил он не сразу, словно не желая признать неполную идентичность обеих женщин.
— Паола, — наконец проговорил он. — Ее звали Паолой.
Паола. Называл ли он это имя два дня назад? Сейчас не вспомнить.
— Паола? Так она была итальянкой? А я думала, она англичанка.
— Она англичанка по отцу и итальянка по матери, — нехотя проронил он.
— Ах, вот как. Значит, она говорила на обоих языках?
— Да.
— И английскому выучила вас она? Он кивнул.
— Она в этом преуспела. Он не ответил.
— На этом вы с ней и познакомились? Никакого ответа.
— Знакомство произошло здесь или в Англии?
Во время этой паузы негромкие звуки церковного песнопения, раздававшиеся в комнате, смолкли, перейдя в гулкую тишину. В лишенном божества пространстве сразу похолодало. Она заметила вдруг появившуюся в нем напряженность — словно съедающую, истончающую увесистый слой вежливости. Возможно это потому, что разговор теперь вела и направляла она. Наверное, так же было и в их отношениях с женой — он, напряженный и словно замороженный, и она, тщетно старавшаяся растопить этот лед. Тогда есть основания предположить, что в своем желании освободиться ей ничего не оставалось, как умереть. Шесть лет в этом оторванном от всех и вся доме, в полном безлюдье. Да это ж все равно, что быть погребенной заживо!
Она бросила взгляд на стоявшую в каминной решетке бутылку. Нет, слишком далеко. Не торопись, Анна, думала она. Другого случая, кроме од-ного-единственного, у тебя не будет.
— Знаете, Андреа, скажу вам откровенно — я вас боюсь, а в те минуты, когда не боюсь, я зла на вас, как черт. Больше всего на свете мне хочется домой к дочке. Но вы пообещали меня не тронуть и после нескольких дней, которые я проведу с вами, отпустить домой. А значит, предполагается, что мы будем находиться в обществе друг друга. Но притворяться, что я — это она, я не могу. Я могу быть только самой собой, понимаете? А для этого нам надо разговаривать, общаться. Иначе это бессмысленно. — Она помолчала, — Так почему же вы не хотите рассказать мне о жене?
Недовольно хмыкнув, он наклонился поднять бутылку, вынуть ее из решетки. Она проводила бутылку взглядом. Не паникуй, подумала она. Будут и другие случаи. Вытащив пробку, он наполнил два бокала. Один он протянул ей. На этот раз она взяла бокал и отпила из него глоток. Как и еда и одежда, вино это было первоклассным. Удобно, подумала она, иметь достаточно средств для любой своей безумной прихоти. Интересно, чьи это деньги — его или ее?