Она встает, скатывает одеяло и подкладывает его под дверь, чтобы свет не пробивался наружу. Близится время обхода. Вернувшись к столу, она видит, что свеча шипит, фитилек загнулся и тонет в луже сала. Она пытается поднять его, чтобы сохранить огонь, но он стреляет раз-другой, потом гаснет. Быстро, чтобы не обжечься, она подбирает капли вокруг фитилька и тут же, горячими, переносит их на бумагу, но в темноте все бесполезно. Она чувствует, как в уголках ее глаз собираются слезы, горячие и жгучие, как сало свечи. Жалость к себе. Жалость, рожденная усталостью, — вот что означают эти слезы, и она им не поддастся. Она ложится на кровать и заворачивается в одеяло. Как только ночная сестра пройдет, она снова встанет.
Она пообещала себе, что сегодня между обходами, со свечой или без, выберется из кельи, дойдет до сада и вернется назад, чтобы понять, сколько времени на это нужно, и будет повторять этот маршрут каждую ночь.
Но когда ночная сестра проходит мимо ее двери, она уже крепко спит.
Зуана слышит шаги ночной сестры, поднимает голову от книги и потягивается, чтобы отвлечься от боли внизу спины. От свечки на столе осталась половина. Час отхода ко сну давно прошел, но заботы о послушнице не оставили ей времени для других дел и прежде всего для молодой сестры Имберзаги в лазарете, поэтому она попросила разрешения — которое получила — посидеть ночью над книгами. Состав из герани с ивой, который Зуана попробовала, приостановил кровотечение на время, но сегодня утром из молодой женщины вышел новый сгусток крови, заметно ослабив ее. Когда Зуана зашла к ней после вечерней молитвы, та была бледна как смерть, хотя пульс оставался ровным.
Лежащая перед Зуаной гравюра изображает человека с открытой брюшной полостью. Его лицо лишено черт, руки и ноги нарисованы грубо, а область ниже желудка заполнена переплетением схематических линий, от которых во всех направлениях тянутся стрелки. Насколько она способна установить, болезнь молодой женщины заключается в ее утробе. Из своего опыта она знает, что, как только кровотечение у женщины выходит за пределы ежемесячного цикла, проблема скоро становится серьезной; утроба, когда в ней не растут дети, словно теряет волю к здоровью. Но что, если дело не в этом? Что, если кровотечение происходит из-за разрыва или закупорки почки? Этим, безусловно, объясняется и боль: отец часто говорил о камнях, которые извлекают из уретры, и о том, что, когда они выходят из почек, люди вопят и корчатся в муках, по сравнению с коими пытки кажутся забавой. Но если дело в этом, то почему же тогда все извергнутое Имберзагой было жидким, а не твердым?
Зуана закрывает книги и опускается на колени, чтобы помолиться перед сном. Ее коленные суставы трещат, упираясь в камень. Ей скоро сорок — старовата уже полы драить да столешницы скрести, однако, вспоминая последние дни и внезапно пробудившееся любопытство послушницы, она нисколько не жалеет об этом. Прежде чем служение начнет приносить утешение, придется пострадать. В этом они с сестрой Юмилианой наверняка согласились бы. Она благодарит Бога за ниспосланное ей здоровье и молится о том, чтобы ей позволено было и дальше продолжать свою работу. Она просит Его сохранить и защитить молодую сестру Имберзагу, страждущую в лазарете, и других сестер, как здоровых, так и недужных, проживающих в стенах монастыря. Она молится за души своих матери и отца, за всех, кто продолжает его работу, помогая другим и обучая их, за всех, жертвующих монастырю, и их семьи; да не оставит Он их своей любовью, да направит их шаги по стезе жизни и, если понадобится, сократит их пребывание в чистилище. И наконец, она молится о послушнице, которая, хотя по-прежнему гневна и сбита с толку, кажется — благодаря Его бесконечной любви и милости — начинает демонстрировать признаки готовности успокоиться. Да будет благословенно имя Господне.
Закончив, Зуана встает, тихо подходит к двери, открывает ее и выходит в коридор, откуда можно различить крики или беспорядок в лазарете. Но там все тихо и спокойно.
Она ненадолго задерживается, впитывая атмосферу спящего монастыря. За стеной, откуда-то из-за монастырской ограды, раздается мужской голос: видно, гуляка поет, возвращаясь домой с пирушки. Голос у него великолепный: высокий, насыщенный, взлеты и модуляции полны страсти. Язык любви. Песня заканчивается, и в наступившей тишине Зуана различает пронзительную трель какой-то певчей ночной птахи, с негодованием защищающей свою территорию от посягательств непрошеного гостя. Она продолжает стоять, вслушиваясь в ее звонкий и настойчивый голосок, и вдруг чувствует, как вся ее усталость куда-то уходит, а вместо нее возникает ощущение радости бытия: разум человека растворен в разуме природы, повсюду царят красота и гармония, как и задумал Господь. И она, здесь и сейчас, слышит и воспринимает это.
Сегодняшняя заутреня будет для нее поводом для особого торжества, даже если тело Христово на кресте не шелохнется. Она задумывается, не наведаться ли ей к сестре Магдалене. Летиция, ее прислужница, докладывала, что та в последнее время неспокойна, однако, вспомнив наказ аббатисы не вмешиваться в сферу полномочий ночной сестры, она решает не рисковать встречей с ней.
Монастырь вокруг погружен во тьму, ни один предательский огонек не пробивается из-под чьей-нибудь двери. Заутреня скоро наступит, и ей надо поспать. Закрывая дверь в келью, она слышит другой голос, тоже мужской, — ниже и глубже предыдущего, но не менее совершенный, он разражается целым каскадом нисходящих звуков, словно в шутку вызывая птицу на соревнование. Неисповедимы чудеса Господни. Зуана улыбается. Чтобы тягаться с таким, надо быть грачом или вороном.
— Не понимаю, почему нам нельзя хотя бы спросить.
— Потому что это неприлично, вот почему.
Собрание всего полчаса как началось, а монастырские фракции уже готовы вцепиться друг другу в глотки.
Водянистый сумрак сочится через ряд высоко посаженных окон, но, несмотря на погоду, в комнате тепло от тел собравшихся. Все вместе они похожи на странное племя: послушницы у одной стены, прислужницы — у другой, в середине рой монахинь из хора, возвышение в конце комнаты занято аббатисой, безукоризненной в своих свежевыглаженных одеяниях. Зуана осматривает большую комнату. Временами чувство общности со всеми, кто собирается в ней, охватывает ее, как в часовне. Любому постороннему, если бы он мог видеть их сейчас, они показались бы стаей одинаковых черно-белых птиц (сорок, как их обычно называют в шутку), но внимательному наблюдателю заметить разницу между ними не так уж трудно, стоит лишь приглядеться.
Прежде всего в глаза бросаются калеки. Как и в других городах, брачный рынок в Ферраре жесток; легче найти верблюда, способного пройти сквозь игольное ушко, чем хромую или горбунью, которой уготованы серенады и супружеская постель, а потому в Санта-Катерине бракованного товара полно. Но разве они такие уж страшные, если приглядеться? Взять хотя бы сестру Лукрецию, вон она, двумя рядами дальше. Первое впечатление, конечно, не из приятных: она ведь родилась с зияющим отверстием на месте верхней губы. Но стоит только оторвать взгляд от исковерканного рта и заглянуть в ее глаза, как тут же утонешь в двух озерах чистейшей небесной лазури. А вот сестра Стефана, чья бархатная персиковая кожа и безупречный бутон рта свели бы с ума всех поэтов без исключения, правда, чтобы заметить ее достоинства, им бы пришлось сначала заглянуть за огромный вопросительный знак ее спины.