Это было такое неподобающее определение Святого духа что я невольно расхохоталась.
– Надеюсь, она прилюдно так не богохульствовала? Эрила повела плечами:
– А если б и богохульствовала, кому какое дело? Вы ваете, что по законам рабства у нее и души-то не было.
– И что? Она так и умерла язычницей?
– Она умерла в неволе, А прочее не имело для нее значени
– Но ты-то ходишь в церковь, Эрила, – сказала я. – ты знаешь все молитвы не хуже меня. Неужели ты хочешь сказать, что все равно не веруешь?
Она опустила взгляд.
– Я родилась в другой стране, где говорят на другом языке, под другим солнцем, – ответила она. – Я верю в то, во что мне нужно верить, чтобы прожить.
– А когда ты получишь свободу? Что тогда изменится?
– Сперва пусть это произойдет.
Но мы обе понимали, что произойдет это нескоро, особенно если она и дальше станет меня выгораживать.
– Что ж, – сказала я, – думаю, какие бы тайны ни скрывало твое сердце, Бог увидит их и поймет, что ты хороший человек, и будет к тебе милосерден.
Эрила уставилась на меня:
– Чей Бог? Ваш – или Монаха?
И она была права. В детстве мне казалось, что все так просто. Я знала: есть единый Бог, и пусть Его голос подобен грому, когда Он гневается, зато Он любил меня и утешал, когда ночью я взывала к Нему. Или так мне казалось. И чем больше я узнавала, чем сложнее и удивительнее становился мир вокруг меня, тем глубже делалась Его способность принимать мои знания и радоваться вместе со мной. Ибо каковы бы ни были достижения человека, они исходили прежде всего от Него. Но теперь все это уже представлялось сомнительным. Теперь казалось, что величайшие достижения человека напрямую противостоят Богу – вернее, этому Богу, тому, кто сейчас правил Флоренцией. Этот Бог был настолько одержим дьяволом, что, похоже, у Него не оставалось времени ни на красоту, ни на чудо, а все наши науки и искусства подлежали осуждению, как очередное прибежище зла. Так что теперь я не понимала, какой же Бог – истинный; ясно лишь, который громогласней.
– Я знаю только, что мне не нужен такой Бог, который отправит в ад тебя или даже моего мужа, предварительно не выслушав их, – задумчиво сказала я.
Эрила ласково поглядела на меня.
– Вы всегда были добросердечной девочкой, даже в детстве, когда изо всех сил старались быть шалуньей. Так почему же вы привязались к нему?
– Потому что… потому что, мне кажется, это сильнее его. А еще… – Я замолкла. Верила ли я сама в то, что собиралась сейчас сказать? – Потому что мне кажется, что и он привязался ко мне.
Она покачала головой, как будто мы с ней и вправду были люди разных племен, которым друг друга ни за что не понять.
– Может, оно и так, вам видней. Хотя это и не основание, чтобы его прощать. – Она замолчала, потом встала и протянула мне руку.
– Куда ты меня ведешь?
– Хочу вам кое-что показать. Я давно дожидалась, когда можно будет это сделать.
И она вывела меня из моей темной, похожей на пещеру спальни к маленькой комнатке напротив, через каменную лестничную площадку; в любом другом доме ее ожидало бы превращение в детскую.
Эрила достала из кармана ключ, вставила его в громадный замок, и дверь отворилась.
Передо мной предстала только что оборудованная мастерская: письменный стол, каменная раковина с несколькими ведрами сбоку, на столике возле окна – ряд пузырьков, скляночек и свертков, снабженных ярлыками, и тут же набор кистей разного размера. Здесь же была порфировая доска для растирания красок и две большие деревянные доски, уже приготовленные для подгонки, грунтовки и первых мазков.
– Он велел принести сюда все это, пока вы болели. А это я достала из вашего сундука. – Она показала на зачитанный мною до дыр манускрипт Ченнини, над страницами которого я проливала когда-то горькие слезы, оттого что он предлагал мне знания, не давая средств претворить их в краски. – Правильно я сделала?
Я молча кивнула и, подойдя к столу, приоткрыла крышки нескольких баночек и окунула пальцы в порошок: вот густой черный, вот яркая желтизна тосканского крокуса, а вот темный джаллорино, сулящий обернуться сотней зеленых деревьев и кустарников, облепивших скалу. Потрясение от такого обилия цветов можно сравнить разве что с солнцем, озарившим замерзший город после снегопадов. Я почувствовала, что улыбаюсь, но одновременно к глазам подступили слезы.
Что ж! Пускай любовь между мной и мужем невозможна, зато для меня теперь возможна алхимия.
Лед на улице растаял, началась весна, а я все упивалась цветом. Мои пальцы покрылись мозолями от пестика, потемнели от краски. Мне пришлось осваивать столько нового! Эрила помогала мне – отмеряла и смешивала порошки, левкасила доски. Никто нас не тревожил. Дом вокруг нас жил своей жизнью, если о нас и распускали сплетни, то уж, во всяком случае не слишком порочащие. У меня ушло почти пять недель на то, чтобы перенести мое «Благовещение» на деревянную доску. Моя жизнь сосредоточилась на вихрящихся складках одеяния Богоматери (ляпис-лазури у меня все еще не было, зато имелся довольно красивый оттенок синего, полученный смешением индиго со свинцовыми белилами), на темной охре напольных плит и сусальном золоте нимба для моего Гавриила – нимба, светившегося на темном фоне оконной рамы. Вначале кисть в моей руке была куда менее уверенной, чем перо, так что порой я впадала в отчаяние от своей неуклюжести, но постепенно приходила вера в себя, так что, едва закончив одну работу, я немедленно принималась за следующую. Так, забыв свою боль и безумие брата и мужа, я исцелилась.
В конце концов ко мне возвратилось прежнее любопытство, я даже начала подтрунивать над своим добровольным заточением. Эрила хорошо справлялась с ролью птицы-матери, кормя меня сплетнями из своего клюва как птенца, покуда тот не научится сам добывать пищу.
И тем не менее наша с ней первая вылазка из дому привела меня в оторопь. Стояла уже поздняя весна, а город все еще был погружен в унылое благочестие. На смену цоканью каблуков продажных женщин пришел деревянный стук четок, а юноши выходили на улицу лишь спасать души – кто как сумеет. На площади мы миновали ватагу мальчишек, отрабатывающих строевой шаг, – детей восьми-девяти лет, которые вступили в воинство Господне по настоянию родителей; Эрила рассказывала, что те целыми тюками закупают белую ткань, чтобы шить отпрыскам ангельские одежды. Даже богачи избегали ярких нарядов, так что самая палитра нашего города сделалась тусклой и однотонной. Иностранцы, посещавшие Флоренцию по торговым и прочим делам, поражались таким переменам, хотя никак не могли взять в толк, чему они стали свидетелями – установлению царства ли Божия на земле или чему-то более зловещему.
У Папы Римского, похоже, сомнений по этому поводу не было. Пока Флоренция ратовала за чистоту нравов, Эрила принесла весть о том, что Папа Александр VI Борджиа поселил в Ватиканском дворце свою любовницу и принялся раздавать своим детям кардинальские шапки, словно засахаренные фрукты. А отвлекшись от любовных утех, он решил затеять войну. Французский король и его армия, пресытившись Неаполем и уже не чувствуя в себе сил для похода в Святую землю, возвращались на Север. Однако Александр VI был не из тех, что стерпят позор нового иноземного вторжения, пускай даже кратковременного, и, обратившись к союзу городов-государств Италии, собрал войско, чтобы выгнать французов вон.